Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Хорошо сидим, — сказал Виктор Платонович.
Сидели мы действительно хорошо, и я думал, что теперь можно в принципе сидеть так каждый вечер, не обязательно в «Клозери де Лила» и не обязательно в Париже, тешить себя скоропреходящим опьянением и никуда не спешить, потому что спешить нынче некуда…
— Что с вами, Ник? — сказал Атсон. — Что, черт побери, с вами стряслось за эти годы?
— Ничего особенного, — сказал я. — Ничего, о чем стоило бы говорить в этом веселом застолье.
Габриэль тем временем декламировал Виктору Платоновичу свои стихи, а я все равно не смог бы сейчас воспринять ни строчки.
— И все-таки, Ник, — сказал Атсон. — У вас проблемы?
— Удобный английский язык, — сказал я. — Тактичный язык. Понятие «проблемы»может включать в себя и землетрясение, и прыщ на лбу.
— Так все-таки землетрясение или прыщ? — сказал Атсон.
— Землетрясение, — сказал я.
— Понял, — сказал Атсон. — Кто-то хочет вытрясти из вас те рузвельтовские денежки.
— Если бы, — сказал я. — Если бы… Я бы того человека на руках носил.
Всем вокруг было уже не до нас — и так хорошо. Виктор Платонович умело сортировал безденежных сочинителей, иным дозволял присесть ненадолго, иных мановением руки отсылал прочь. И строго следил, чтобы guljaem не переросло в le zapoy, хотя границу между этими понятиями трактовал весьма произвольно.
— И все-таки, — сказал Атсон. — Мы друзья уже почти сорок лет. Кое-что я знаю, о многом догадываюсь. У меня свои источники информации. Не масонские балаболки, нет — серьезные люди. Что-то произошло в России. И ваши танки не для моциона проехались до Праги…
— Не для моциона, — сказал я. — Представьте, Билл, что вы выходите, простите, из тюрьмы…
— Очень хорошо представляю, — сказал Атсон.
— Ну и вот, — сказал я. — Выходите из железных ворот с узелком, и первым делом видите, что вас не ждет автомобиль с надежными ребятами и шампанским.
— Это можно пережить, — сказал Атсон. — Может, ребята и сами загорают в клеточку.
— Слушайте дальше. Вы садитесь в такси и начинаете объезжать старых приятелей. Нигде они не загорают, только ведут себя как-то странно… Не хотят или не могут вспомнить ни ваше совместное дело, ни контрабанду виски, ни матрацы… С вами говорят, как со старым знакомым — но и только.
— Ссучились, — понимающе кивнул Атсон.
— Поначалу вы тоже так думаете, но потом все больше убеждаетесь, что они действительно ничего не помнят и хуже того — ведут совершенно законопослушный и благонравный образ жизни.
— Ну и что? — сказал Атсон. — Моя старая компания и в самом деле остепенилась — кто живой остался, понятное дело. Ник, — оживился он, — да ведь копы запросто могут ославить ни в чем не повинного человека, чтобы свои его сторонились.
Скажут, например, что в тюрьме всех закладывал…
— И долго проживет такой ославленный человек? — сказал я.
— Ну… разбираться будут, — неуверенно сказал Атсон.
— Да нет, — сказал я. — Никто с вами даже разбираться не хочет… Вы для них просто знакомый, хороший парень, с которым можно поорать на бейсбольном матче, выпить, вот как мы сейчас…
— А может, ребята просто решили зажилить мою долю, вот и валяют дурака? — сказал Атсон.
— Нет, — сказал я. — С банковским счетом все в порядке. Более того — весь общак теперь мой.
— Хорошо, — сказал Атсон. — Тогда я просто начну набирать новую команду.
— Действительно просто…
Атсон разлил смирновскую по рюмкам.
— Ник, — сказал он. — Все пройдет. Вы сильный человек, и вылезете из любого дерьма. Если я чем-то смогу помочь…
— Я знаю, — сказал я. — Спасибо, Билл.
— Слушайте, Ник, — он вдруг уставился на бутылку. — Мы здесь сидим уже целый час! Такими темпами мы не обойдем Париж и за месяц!
— Да, — сказал я грустно. — Вы правы. Надо двигаться дальше. Ребята, мы идем…
— Идем, — согласно кивнули Габриэль и Виктор Платонович.
— Гарсон, — подозвал я официанта, как следует расплатился, вернул ему целый и невредимый стакан, а потом, показав на спящего в неудобной позе «хвоста», добавил сверх суммы три стофранковые бумажки: — Будьте так любезны, отвезите этого месье в ближайший бордель.
— В бордель?! — восхитился он.
— Совершенно верно. В грязный, дешевый, с дурной репутацией бордель.
— Да, месье! Я знаю такой!
— Я не сомневаюсь, гарсон! Действуйте!
— Слушаюсь!
И мы, четверо в ряд, покинули гостеприимное кафе «Клозери де Лила», не расписавшись на стене, но ничуть об этом не сожалея. «Ролс-Ройс» пополз следом, бесшумный, как летящая сова.
Странно: разговор мой с Атсоном так зацепил меня, что я очнулся от размышлений, лишь увидя перед собой белоснежную скатерть. Мы вчетвером сидели на полукруглом диване с высокой, выше голов, спинкой. Два официанта во фраках сервировали стол с такой скоростью и точностью, что казалось — перед тобой не живые люди, а рабочие с конвейера в чаплинском фильме…
Меню, переплетенное в темную тисненую кожу и оттого толстое, как подарочное издание «Майн Кампф», лежало на краю стола, и Атсон смотрел на него со сложным выражением. Потом он хлопнул себя по лбу и вскинул руку, подзывая телохранителя.
— Стив, — сказал он, — бегом в машину — и принесите-ка тот синий пакет…
Меж тем рядом с очередной бутылью «Смирновской» возник высокий прозрачный кувшин, полный томатным соком.
Виктор Платонович предался воспоминаниям о том, как ребенком гулял с бонной в Люксембургском саду и как его тетешкал на коленях один русский политэмигрант, раскосый и картавый — и добрый-предобрый: Габриэль же рассказывал ему, как в ранней юности ни за что ни про что убил араба, ничего при этом не испытал, вышел сухим из воды, но с тех пор чувствует себя постоянно виноватым перед всеми угнетенными нациями. Именно потому он и пошел в Иностранный легион: ты меня понимаешь? Нет, ты меня понимаешь?..