Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
И вот теперь Гусар шел налегке…
— Ты его оставил в усыпальнице?!
— Грр.
— С ума сошел! Он же вымахает с кита!
— Грр.
— То есть ты уже все решил, да? И все понял? Что нас покупают, что мы зачем-то нужны? И даже догадался, зачем?
— Грр.
— А ведь, с другой стороны — разрешаются миллионы проблем. Наверняка — долой болезни, долой быструю смерть, проблемы пищи, энергии — все уходит. Что они еще там могли? Создавать новые миры, отличные от старого или такие же в точности?
— Грр.
— А мы, значит, гордые: Я знаешь когда вздрогнул? Когда про Шолохова услышал. Ведь мне, в сущности, предложили то же самое — только не роман гениальный, а — судьбу России переделать. Не меньше. Ведь знали, кому предлагать и что предлагать: Ч-черт! Ведь только правду говорил он, только правду!.. А сложилось все в такую приманку…
— Грр.
— Сами мангасы не могут дать нам свою премудрость. Не позволяет тот могучий инстинкт. Только Золотой дракон, который в сущности — что? Библиотека? Нет, больше. Средоточие премудрости, информационный снаряд: исполинский вирус: Он может делиться сведениями с кем угодно, без ограничений — потому что кто же еще, кроме Спящих, обратятся к нему, запертому вместе с ними? И тогда возникает — как бы само собой, случайно, без конкретного умысла — решение: создать новых мангасов. Из людей. У которых не будет внутреннего запрета: Их начинают отбирать — способных к роли; потом гонят по лабиринту…
Нужна тысяча лет? Какие проблемы: И вот — финиш! И — главный приз!
Должность господа Бога вакантна — просим, просим!..
— Грр.
— Вот именно. И я соблазняюсь ею и начинаю творить добро. И через меня в мир потоком идут древние знания. И мы медленно и незаметно для себя начинаем превращаться в Великих Древних: Не знаю, изменимся ли мы внешне, а уж внутренне-то — всенепременно…
— Грр. Грр-грр…
Они вышли к месту перехода в румы. Девять широких полукруглого сечения колонн окружало плоский камень. Николай Степанович поставил на камень связку бутылок, две свечи и две карты. Зажег свечи. Поставил карты так, чтобы тени на нужной колонне совпали…
— Иди, — сказал он.
Гусар нырнул в тень.
Николай Степанович шагнул следом, доставая «узи», обернулся. Из тени все было видно, как через тонированное стекло. Он дал короткую очередь и во вспышках огня успел заметить, как брызнули в стороны кусочки стекла и непроницаемой тьмы…
Шестое чувство (Париж, 1968, октябрь)
— Внутри «роллс-ройс» гораздо больше, чем снаружи, уверяю вас, Ник. Дорогие машины не похожи на дешевые.
— Вы правы, Билл. Потому что они стоят дороже.
Маленький буксир волок по Сене огромную баржу. На барже шла своя жизнь, совершенно отдельная от береговой. Там висело белье, бегали дети и собаки.
— Пойдемте, Билл, — сказал я. — Во-он там есть еще одно славное кафе.
Атсон устроил мне экскурсию по Парижу моей юности. Верно сказано, никогда не следует возвращаться туда, где тебе было хорошо. Мы уже побывали и на бульваре Сен-Жермен, 68, и на рю де ля Гет, 25, и на рю Бара, 1, и на рю Бонапарт, 10, и на рю Камбон, 59. Дома казались другими, и сам себе ты казался другим, и только Париж был прежним. У Мишо подавали устриц с легким белым вином, у Жако — все ту же пулярку, а старый Бриганден, конечно, давно умер, и в его заведении хозяйничал сын — тоже старый Бриганден. А может быть — внук. И тоже старый Бриганден. Один я был молодым в этом древнем городе.
— У французов хватило ума не устраивать драку на улицах, — сказал Атсон, когда мы двинулись вдоль набережной. Атсон был в дешевых бумажных синих штанах, в пиджаке с замшевыми заплатами и какой-то залихватской вельветовой кепчонке. Я облачился в джинсы и свитер грубой вязки. Я сейчас походил на студента Сорбонны — но не прежнего, 1909 года образца (тогда мы косили под апашей), а нынешнего, одного из тех, что в недавнем мае переворачивал машины и швырял в ажанов булыжники. Ажаны косились на меня с подозрением.
Черный «роллс-ройс» Атсона тихонько катил следом за нами, терпеливо ожидая у дверей различных забегаловок, ни одну из которых мы старались не пропустить.
День был ясный и тихий.
— Никогда не представлял, что этой кислятиной можно так набраться, — сказал Атсон и полез в карман пиджачка за фляжкой, памятной мне еще с Атлантики.
— Уберите виски, Билл, — сказал я. — Пить виски в Париже невообразимая пошлость.
— Тогда ведите меня туда, где есть коньяк, — сказал Атсон.
И мы пошли туда, где был коньяк, и я сказал Атсону, что настоящий «мартель» содовой отнюдь не разбавляют.
— Учите, учите меня, — проворчал Атсон. — Будто я в Париже не бывал. Только тогда, в двадцатых, мы сами устанавливали свои порядки, потому что у нас были доллары. Представить страшно, сколько тогда можно было выпить на один— единственный доллар… Гарсон, два абсента!
— Билл, — сказал я. — Опомнитесь. Абсент давным-давно запрещен и изъят из обращения. Ученые определили, что он вызывает необратимые изменения в мозгу.
— Ученые ничего не понимают в выпивке, — сказал Атсон. Французский его был чудовищен, как некогда у меня.
— Теперь нужно что-нибудь проглотить, — сказал я.
– Гарсон, две foie de veau!
— Это что за зверь? — изумился Атсон.
— Неужели вы забыли? — ответно изумился я. — Старая добрая телячья печенка.
Молодая.
К печенке полагалось божоле в высоких стаканах. Заведение было недорогое и не rafinee, но очень приличное. Нас сперва даже не хотели пускать, но телохранитель Атсона пошептался с хозяином, и все устроилось.
— Да, раньше все здесь было по-другому, — сказал Билл. — Здесь сидели художники со своими шлюхами, бандиты, поэты. Я не понимал ни слова по— французски, но чувствовал, что нахожусь среди полубогов.
— Да, — сказал я. — Тогда можно было просидеть здесь полдня за чашкой кофе, а первый попавшийся оборванец мог прочесть тебе лекцию об искусстве Египта Второй династии.
— А теперь тут одни разбогатевшие проходимцы вроде нас, Ник, — сказал Атсон.
–