Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Это хорошо, — сказал доктор довольно рассеянно. — Ты мне лучше скажи, какое отношение может иметь постановщик такой вот фигни к будущему развалу России?
— А кто мог ожидать чего-то подобного от художника Шикльгрубера — с поправкой на географию?
— М-м…
— Да ты не спеши. Вот появятся наши комсомольцы — их и спросишь.
Доктор заморгал.
— Ты все-таки думаешь, что…
— Почти уверен.
В клетке переливался голый человек. Это почему-то завораживало настолько, что зрители, чуть наклонясь вперед, стали дышать в такт. Человек раскалял в горне железный прут, клал его на наковальню, наносил несколько медленных ударов блестящим молотком. Между основными движениями он успевал задеть и заставить звучать подвешенные предметы. Клетка постепенно превращалась в огромный металлофон. Свет прожекторов краснел. Капли пота, проступающего на коже кузнеца, казались маленькими рубинами.
Мелодия, излучаемая металлофоном, что-то мучительно напоминала.
Две девушки, одетые во множество тусклых колец, вынули жабу из стеклянного шара, усадили на полотенце, облили молоком. Жаба тупо пялилась в потолок, взъикивая шейным мешком.
Раскаленный прут у кузнеца превращался в «пламенный крест».
Сильвестр подошел к Хасановне, тихо спросил:
— Как это вам?..
— Страшнее видали, — презрительно скривила губы старуха. — Я два года секретарем комиссии по ликантропии была.
— Ого, — с уважением сказал Сильвестр. — При Басманове или при Мюллере?
— При Мюллере. Хороший был начальник, и человек порядочный, пусть и мертвый…
— Отдаю дань вашему мужеству, Дора Хасановна… И все же — здесь что-то особенное. У меня крест нательный кипарисовый и то нагрелся…
Готовый крест полетел в купель. Жабу на растянутом полотенце, чуть покачивая, трижды обнесли вокруг клетки — противосолонь; кузнец вытворял что-то невероятное.
— Теперь он шило должен отковать, — сказала подошедшая Ираида.
— Тебе откуда знать? — прищурилась Хасановна.
— Дед рассказывал. С Черкасщины обычай — чуть к засухе валит, давай жабу крестить… Там уж, наверное, жабу-нехристя и не найдешь.
— Сами таким не баловались? — строго спросил Сильвестр.
— Нам-то с чего? Куда там засуха — было б лето… Да и жабы у нас не в заводе. Климат не тот.
На них начали коситься, но шикать не решались.
Кузнец отковал шило и тоже бросил в купель. Ассонансная мелодия, которую он создавал попутно, заставляла скрючиваться пальцы. А потом он резко оборвал звук, тронув руками висящее железо и втянув его вибрацию в себя, плеснул в лицо воображаемой водой, ладонями провел вверх по щекам, по лбу и по голове — и вдруг оказался в чем-то вроде схимнической скуфьи, только красного цвета. Лицо его тоже стало другим, узкие раскосые глаза страшно округлились и сверкали теперь, как сколы обсидиана. Глядя над собой — так смотрят слепые, — он протянул руки к жабе, взял ее с полотенца и повернулся к купели…
Сильвестр сглотнул, но промолчал.
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, крестится раб божий и нарекаем Феодо-о-ором… — пропел кузнец. Голос его был хрипловатым, но сильным. С громким плебейским плюхом жаба погрузилась в воду. — Аллилуйя! Хвалите, рабы господни, хвалите имя Господне, да будет имя Господне благословенно отныне и вове-е-ек! От восхода солнца до запада прославляемо имя Госпо-о-одне! Высок над всеми народами Господь, над небесами слава Его-о-о! Кто, как Господь, бог наш, Который, обретаясь на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю-у-у? Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, из мерзкой твари создает цвет красоты небесной, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа сего! И жабу скользкую венчает на царство для радения над детьми Своими! Аллилуйя!..
— Аллилуйя! Аллилуйя! — откликнулись динамики.
Свет погас, но тут же засверкали стробоскопические лампы. Они были расположены по кругу и вспыхивали по очереди, и от этого казалось, что клетка стремительно вращается в одну сторону, а зал — в другую… Кто-то закричал, послышалось падение тела. Потом свет переменился еще раз, став желтым, мерцающим и будто бы даже коптящим — как от пылающей чаши масла, стоящей у ног кузнеца. Кузнец, широко обведя руками над собой и вокруг себя, погрузил ладони в купель — и вдруг поднял и представил публике младенца!
Раздался общий вздох. Испуганный и ликующий одновременно. Ираида вцепилась доктору в плечо. Младенец — по виду полугодовалый — сидел на широкой ладони кузнеца и медленно обводил взглядом собравшихся. Глаза его…
Глаза его ярко светились.
Теперь кричали многие. Младенец поднял ручку в благословляющем жесте, и те, кто стоял перед ним, повалились на колени, ткнулись лицами в пол. Крики переходили в истошный визг…
Все стробоскопы вспыхнули разом, и это было как взрыв, обрубивший дальнейшее. Потому что, когда распался ослепительный призрак кузнеца с ребенком на руках, когда глаза вновь обрели способность видеть — клетка оказалась пуста. Прожекторы медленно гасли, еще с полминуты видна была купель, над горном курился тонкий дымок, а железяки раскачивались под потолком тоскливо и не в такт, как маятники часов в часовой мастерской…
Включили обычное освещение, скромное и невыразительное. Кто упал, тот поднимался смущенно, отряхивая руки и колени. Все лица казались мятыми.
— А теперь еще послушаем музыку! — натужно распорядились динамики. — И совершенно непонятно, почему никто не пьет! Бармен уже весь в паутине от неподвижности…
ГЛАВА 12
Крис, закрыв глаза, выводил что-то незнакомое, медленное и негромкое. Его не слушали — да он и сам не рассчитывал, что его будут слушать.
К доктору подскочила смутно знакомая пара: круглолицый, гладкий, но бледный мальчик в смокинге — и с ним легко разрисованная девица, которую по первому впечатлению доктор отнес было к размножившемуся за последние годы семейству грудоногих, но потом решил, что ошибся: похоже, у девицы имелись и мозги — разумеется, достаточно хорошо спрятанные.
— Как вам показалась здешняя аура, Иван Петрович? — заговорил мальчик вечно ломающимся голосом. Ему было лет сорок, а то и больше. — Не правда ли, почти сплошной фиолет и серая кайма? А Ничке какие-то серебряные звезды мерещатся. Скажите, никаких ведь серебряных звезд?
Доктор смотрел на него, пытаясь вспомнить.
— Это Ираида, — сказал он наконец. — Стажерка.
— Очень приятно. Эдик. Иван Петрович в свое время буквально спас меня от иссушения…
— И как дела сейчас? — спросил доктор, что-то, видимо, вспоминая.
— О, замечательно!..
— Что такое иссушение? — спросила Ираида.
— Меня сглазили! Я весил сорок килограммов…
Доктор слегка сжал Ираидин локоть, другой рукой сделал отворяющий жест:
— Не стоит говорить об этом, Эдуард. И особенно здесь… — он многозначительно понизил голос.