Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Так вы признаете, что тут очень темная аура?
— Разумеется, — и незаметно от мальчика подмигнул его спутнице. Та двинула бровью.
— Вы ведь знакомы с Эшигедэем? — продолжал Эдик. — Наверняка! Оттяжный мэн, а главное, он на самом деле многое умеет. Я точно знаю, что он мертвых поднимает, и они с ним говорят. Публике этого, конечно, не покажешь… И говорят …я не знаю, правда или нет, будто бы он способен дать бессмертие. Разумеется, тем, кто ему понравится. Было бы здорово, правда? Я иногда задумываюсь — и прихожу к выводу, что смерть совсем не обязательна. То есть в массе она, может быть, и нужна, но единичные случаи никого не ущемляют, ведь правда? Может быть, главное — просто как следует поверить? Ведь если не верить в шанс на бессмертие, то лучше и не жить. Правда, Ничка?
— Эшигедэй талантлив, — сказала девушка. — Я не могу уловить, когда у него кончается механический фокус и начинается искусство. Он лучше Копперфилда. Я уже не говорю про пластику.
— Мне показалось, что он зол и насмешлив, — сказала Ираида.
— А как иначе? — пожала плечами девушка. — Разве сейчас можно иначе?
— Почему же нельзя?
— Ну, знаете… Кто пойдет смотреть, если не будет… всякого такого.
— Ничка, будь чики, — с обидой в голосе встрял Эдуард. — Я ведь говорил не о фокусах. Эшигедэй обладает какой-то удивительной силой, совершенно необычной, и эту силу он иногда демонстрирует в узком кругу. Это рассказывал Тогоев, а я ему верю, потому что у Тогоева совсем нет фантазии. Кстати, я его не видел последние дни, и сегодня он не пришел. Когда я иссыхал, он был единственный, кто носил мне апельсины…
— А с Рогачом ты не знаком? — спросил доктор. — Я вообще-то хотел бы именно с ним пообщаться…
— Он скучнейший, — сказала Ничка, изобразив зевок. — С ним даже трахаться скучно, я уж не говорю о прочем. Только Эшигедэй может его построить, и тогда Ромик что-то выдавит из себя. Иногда какушку, а иногда — шедевр. Смешно. Сам он разницы между тем и тем — не видит. Смешно…
— Он улетел в Прагу. Ставит там балет о высадке на Луну. Когда я иссыхал, он приходил и измерял меня. Просил, чтобы я такой остался. Ему нужны были ходячие кости. Так вот, о бессмертии. Тогоев говорил, что можно сладить такой хэппенинг, в котором несколько человек умрут или сильно заболеют, но один или два — обретут вечную жизнь, и не где-то и когда-то, а прямо сейчас, сразу. И будто бы Эшигедэй…
— Простите, я невольно подслушал, — сказал, оборотясь, Сильвестр. — А что будет делать этот несчастный бессмертный в день Страшного Суда? Ведь ему все дороги будут заказаны…
— Неужели вы еще верите в какой-то грядущий Страшный Суд? — изумился Эдик. — Все уже свершилось четырнадцать лет назад, и вот это, вокруг — лишь видимость. Думаете, для чего сухой закон вводили? Э-э!.. Сама жизнь равновелика катастрофе, концу мира. Все расползается, гаснет, опадает. В ментале заводятся черви.
— Это ужасно, — с чувством сказал Сильвестр.
Тем временем Крису, похоже, надоела роль скромного фонотворца, и он, подхватив прочих музыкантов, начал «What a Wonderful World».
— Вообще не понимаю я устроителей, — с досадой сказал Эдик. — Обещали Шурy пригласить, а тут — черт знает кто…
— Вы внукам будете рассказывать, — сурово произнесла Хасановна, — что вживую слушали Вулича. Хотя… какие у вас могут быть внуки…
— Заводить сейчас детей — преступление, — сказал Эдик.
— Зачем заводить, — хмыкнула Ираида, — берите тех, которые на батарейках.
— Ничто не остановит «энерджайзер»! — подхватила Хасановна.
Эдик смешался.
— Правда, — сказал доктор, — давай музыку послушаем.
— Вообще-то я выпить хотел, — сказал Эдик. — Насмотришься всякого… и как бы нельзя не выпить.
— А вы специализируетесь тоже по ауре? — спросила Ираиду его спутница со странным полуименем Ничка. — Или…
— Отчасти, — сказала Ираида. — Я ставлю защиту.
— О-у! — воскликнула Ничка. — Астральную или ментальную? А мне можете поставить?
Ираида потрогала левой рукой воздух.
— Зачем? У вас превосходный панцирь. Потрите его немного, чтобы блестел…
— Чем?
— Ну… лучше чем-то спиртосодержащим…
Обе чуть засмеялись.
В баре мужчины взяли виски, Ничка — «Б-52», а Ираида и Хасановна — джин с тоником. Тем временем Крис, сыграв еще «Hello, Dolly», дал передышку себе, ударнику и контрабасисту; они о чем-то тихо толковали, пока роялист услаждал слух публики очень причудливой интерпретацией «Let It Be». Кельмандарщик водил ногтями по струне своего инструмента, заставляя его издавать совершенно человеческое «ой-е-е-ей!».
Клетку разобрали и по частям утащили. Помост, на котором она стояла, покрыли черной тканью. Другой кусок ткани, нежно-белого шелка, повесили сверху, распялив на тонких лесках, так что шелк образовал что-то вроде кровли пагоды.
— А мне больше нравится солодовое виски, — заявил Эдуард. — Не пробовали? Ну так я вам скажу…
Какое-то легкое замешательство произошло у двери. Через минуту подошедший оттуда охранник сказал бармену:
— Дай-ка водички, Витя. Два лося впереться хотели — я таких смешных уже не видел давно… Слушай, а мировой сакс сегодня, кто это?
— Ты что? Это ж Вулич…
— Витя!.. Здесь, у нас — Вулич? Врешь.
— Ха.
— Ничего не понимаю. Это же все равно, что… ну, не знаю: Шарон Стоун на деревенскую свадьбу залучить. Я думал, он за границей давно.
— Все, как видишь, гораздо прозаичнее, Витя. За границей ему обломалось, там своих таких — дороги мостить можно. Ну, помыкался он, помыкался, да еще жена от него ушла с каким-то диск-жокеем…
— Не был он за границей, — сказал доктор. — Ерунда это все, и откуда вы взяли… Его двенадцать лет продержали в маленькой частной тюрьме под Дербентом, в подвалах коньячного завода. Какие-то фанаты захватили и держали, велели играть, а сами записывали, записывали… Сорок восемь бобин профессиональных записей. И только когда чеченская война началась, он ухитрился сбежать. С тех пор коньяк просто на дух не переносит.
Все с новым захватывающим интересом посмотрели на Криса. А он как раз вновь подносил к губам мундштук, а ударник высоко поднял палочки; широкие рукава его мешковатого пиджака скатились едва ли не до подмышек. Крис повел тему Крысиного короля из «Щелкунчика» — медленнее, чем это обычно играют, — а ударник щетками создавал эхо подземелья, а кельмандар звучал нежно и испуганно, а контрабас забился в угол, и лишь большой черный рояль топтался посреди страшных звуков, еще не понимая всего ужаса происходящего…