Посмотри в глаза чудовищ

Успенский Михаил Глебович

«…День Победы, День Победы, День Победы!..» – у кого-то из соседей работало радио, а здесь, на экране телевизора с выключенным звуком, Ельцин выступал на митинге, и за его спиной, перекрещенная лучами прожекторов, замерла валькирия с мечом, напомнив вдруг собой о странной балладе Отто Рана. Спасибо, Отто, подумал Николай Степанович, если бы не ты…

Интересно, что напишет Бортовой? Он уже порывался обсудить кое-какие детали из жизни крысиной мафии, но его опохмелили, посадили в самолет и отправили домой.

Ашхен постояла в дверях кухни, посмотрела, вздохнула, повернулась…

– Ашхен…

– Сиди уж. Там Светланка плачет, боится.

Ничего не было слышно, ничего, кроме дождя.

– Ашхен, побудь минутку. Я…

Он замолчал.

– Он так хотел, – сказала Ашхен. – Что я могла сделать? Он сам так хотел. Не казни себя, Коля… Твои уже, наверное, скоро будут на месте. Поезжай.

Час назад позвонил Атсон, сказал, что он и Блазковиц вылетают с Энни и Стефаном из Чикаго в Миннеаполис, все веселы и здоровы, соскучились… Надо встречать.

Филю не видел сто лет…

День Победы.

Сволочи, сказал Николай Степанович ящерам. Вы перебили друг друга, а потом те, кто остался, издохли в своих гробах. И все-таки вы сумели излить в мир столько яду, что он действует и до сих пор, и будет действовать еще тысячи лет…

Как бы я хотел просто жить. Просто жить самыми банальными заботами… вы ведь мне…

Он не стал додумывать эту мысль: знал, что все равно не додумает до конца. Потому что нет его, этого конца.

Из кармана он достал смявшуюся пачку турецких папирос, выковырял одну не самую развалившуюся, похлопал по карманам в поисках зажигалки. В плаще… На газовой плите – коробок спичек. «Красная книга – степной орел». Он зажег спичку, но не прикурил, а стал почему-то смотреть на огонек. Потом осторожно положил спичку в пепельницу: срезанный верх сталагмита, в котором капли за многие столетия выдолбили чашеобразное углубление. Спичка догорала, и он положил в огонек еще одну. Потом еще. И еще. Крошечный костер горел среди бескрайней равнины…

Костя, иссиня-белый,

с руками, забинтованными до плеч, тихо прошел мимо Ашхен и присел за стол. Потом подошел Брюс. Потом Илья, ведя за плечи Светлану. Голова ее, руки, грудь – все было в бинтах, и до сих пор сочилась сукровица. Потом тихо пришла белая собака с черными кругами вокруг глаз – подруга Гусара. И Ашхен сделала шаг вперед…

А потом раздался звонок в дверь.

15 января – 23 июля 1996 г.

Красноярск.

СТИХИ ИЗ ЧЕРНОЙ ТЕТРАДИ

* * *

Ты вернешься после пяти недельПриключений в чужом краюВ цитадель отчизны, в ее скудель,В неподвижную жизнь мою.Разобравшись в записях и дарахИ обняв меня в полусне,О каких морях, о каких горахТы наутро расскажешь мне!Но на все, чем дразнит кофейный ЮгИ конфетный блазнит Восток,Я смотрю без радости, милый друг,И без зависти, видит Бог.И пока дождливый, скупой рассветПроливается на дома,Только то и смогу рассказать в ответ,Как сходил по тебе с ума.Не боясь окрестных торжеств и смут,Но не в силах на них смотреть,Ничего я больше не делал тутИ, должно быть, не буду впредь.Я вернусь однажды к тебе, Господь,Демиург, Неизвестно Кто,И войду, усталую скинув плоть,Как сдают в гардероб пальто.И на все расспросы о грузе лет,Что вместила моя сума,Только то и смогу рассказать в ответ,Как сходил по тебе с ума.Я смотрю без зависти – видишь сам —На того, кто придет потом.Ничего я больше не делал тамИ не склонен жалеть о том.И за эту муку, за этот страх,За рубцы на моей спине —О каких морях, о каких горахТы наутро расскажешь мне!

* * *

И если есть предел времен,То зыбкий их объемМеж нами так распределен,Чтоб каждый при своем.Я так и вижу этот жест,Синклит на два десятка мест,Свечу, графин, парчу, —Среду вручают, точно крест:По силам, по плечу.Нас разбросали по Земле —Опять же неспроста, —И мы расселись по шкале,Заняв свои места.Грешно роптать, в конце концов:Когда бы душный век отцовДостался мне в удел,Никто бы в груде мертвецовМеня не разглядел.Кто был бы я средь этих морд?Удача, коли бард…Безумства толп, движенье орд,Мерцанье алебард —Я так же там непредставим,Как в адской бездне херувим,Как спящий на посту,Иль как любавичский Рувим,Молящийся Христу.А мне достался дряхлый век —Пробел, болото, взвесь,Седое небо, мокрый снег,И я уместен здесь:Не лютня, но и не свисток,Не милосерден, не жесток,Не молод и не стар —Сверчок, что знает свой шесток,Но все же не комар.…Ах, если есть предел времен,Последний, тайный час, —То век грядущий припасенДля тех, кто лучше нас.Наш хлеб трудней, словарь скудней,Они нежны для наших дней,Они уместней там,Где стаи легких времирейПорхают по кустам.Там нет ни ночи, ни зимы,Ни внешнего врага.Цветут зеленые холмыИ вешние луга.Страдают разве что поэтДа старец, после сотни летБросающий курить;Там, может быть, и смерти нет —Не все же ей царить!…Но нет предела временамИ радости – уму.Не век подлаживался к нам,А мы, увы, к нему.В иные-прочие года,Когда косматая ордаИмела все права, —Я был бы тише, чем вода,И ниже, чем трава.Я потому и стал таков —Признать не премину, —Что на скрещении вековПочуял слабину,Не стал при жизни умирать,И начал кое-что марать,И выражаться вслух,И отказался выбиратьИз равномерзких двух.И запретил себе побегИ уклоненье вбок, —А как я понял, что за век, —Об этом знает Бог.И не мечтал ли в восемь летПонять любой из нас,Откуда ведает брегет,Который нынче час?

* * *

Снова таянье, маянье, шорох,Лень и слабость начала весны:Словно право в пустых разговорахНечувствительно день провести.Хладноблещущий мрамор имперский,Оплывая, линяя, гния,Превратится в тупой, богомерзкий,Но живительный пир бытия.На свинцовые эти белила,На холодные эти мехаПоднимается равная сила(Для которой я тоже блоха).В этом есть сладострастие мести —Наблюдать за исходами драк,И подпрыгивать с визгом на месте,И подзуживать: так его, так!На Фонтанке, на Волге и Каме,Где чернеют в снегу полыньи,Воздается чужими рукамиЗа промерзшие кости мои.Право, нам ли не ведать, какаяРазольется вселенская грязь,Как зачавкает дерн, размокая,Снежно-талою влагой давясь?Это пир пауков многоногих,Бенефис комаров и червей.Справедливость – словцо для убогих.Равновесие – это верней.Это оттепель, ростепель, сводня,Сор и хлам на речной быстрине,Это страшная сила Господня,Что на нашей пока стороне.

ИЗ ЦИКЛА «СНЫ»

Мне приснилась война мировая —Может, третья, а может, вторая,Где уж там разобраться во сне,В паутинном плетении бреда…Помню только, что наша победа —Но победа, не нужная мне.Серый город, чужая столица.Победили, а все еще длитсяБезысходная скука войны.Взгляд затравленный местного люда.По

домам не пускают покуда,Но и здесь мы уже не нужны.Вяло тянутся дни до отправки.Мы заходим в какие-то лавки —Враг разбит, что хочу, то беру.Отыскал земляков помоложе,Москвичей, из студенчества тоже.Все они влюблены в медсестру.В ту, что с нами по городу бродит,Всеми нами шутя верховодит,Довоенные песни поет,Шутит шутки, плетет отговорки,Но пока никому из четверкиПредпочтения не отдает.Впрочем, я и не рвусь в кавалеры.Дни весенние дымчато-серы,Первой зеленью кроны сквозят.Пью с четверкой, шучу с медсестрою,Но особенных планов не строю —Все гадаю, когда же назад.Как ни ждал, а дождался внезапно.Дан приказ, отправляемся завтра.Ночь последняя, пьяная рать,Нам в компании странно и тесно,И любому подспудно известно —Нынче ей одного выбирать.Мы в каком-то разграбленном доме.Все забрали солдатики, кромеКниг и мебели – старой, хромой,Да болтается рваная штора.Все мы ждем, и всего разговора —Что теперь уже завтра домой.Мне уйти бы. Дурная забава.У меня ни малейшего праваНа нее, а они влюблены,Я последним прибился к четверке,Я и стар для подобной разборки,Пусть себе! Но с другой стороны —Позабытое в страшные годыЧувство легкой игры и свободы,Нараставшее день ото дня:Почему – я теперь понимаю.Чуть глаза на нее поднимаю —Ясно вижу: глядит на меня.Мигом рухнуло хрупкое братство.На меня с неприязнью косятся:Предпочтенье всегда на виду.Переглядываясь и кивая,Сигареты туша, допивая,Произносят: «До завтра», «Пойду».О, какой бы мне жребий ни выпал —Взгляда женщины, сделавшей выбор,Не забуду и в бездне любой.Все, выходит, всерьез, – но напрасно:Ночь последняя, завтра отправка,Больше нам не видаться с тобой.Сколько горькой любви и печалиРазбудил я, пока мы стоялиНа постое в чужой стороне!Обреченная зелень побега.Это снова победа, победа,Но победа, не нужная мне.Я ли, выжженный, выживший, цепкий,В это пламя подбрасывал щепки?Что взамен я тебе отдаю?Слишком долго я, видно, воюю.Как мне вынести эту живую,Жадно-жаркую нежность твою?И когда ты заснешь на рассвете,Буду долго глядеть я на этиСтены, книги, деревья в окне,Вспоминая о черных пожарах,Что в каких-то грядущих кошмарахБудут вечно мерещиться мне.А наутро пойдут эшелоны,И поймаю я взгляд уязвленныйОттесненного мною юнца,Что не выгорел в пламени ада,Что любил тебя больше, чем надо, —Так и будет любить до конца.И проснусь я в московской квартире,В набухающем горечью мире,С непонятным томленьем в груди,В день весенний, расплывчато-серый, —С тайным чувством превышенной меры,С новым чувством, что все позади —И война, и любовь, и разлука…Облегченье, весенняя скука,Бледный март, облака, холодаИ с трудом выразимое в словеОщущение чьей-то любови —Той, что мне не вместить никогда.

* * *

Ведь прощаем мы этот СодомСловоблудья, раденья, разврата —Ибо знаем, какая потомНа него наступила расплата.Им Отчизна без нас воздает.Заигравшихся, нам ли карать их —Гимназистов, глотающих йодИ читающих «Пол и характер»,Гимназисток, курсисток, мегер,Фам-фаталь – воплощенье порока,Неразборчивый русский модернПополам с рококо и барокко.Ведь прощаем же мы моветонВ их пророчествах глада и труса, —Ибо то, что случилось потом,Оказалось за рамками вкуса.Ведь прощаем же мы КузминуИ его недалекому другуТу невинную, в общем, вину,Что сегодня бы стала в заслугу.Бурно краток, избыточно щедр,Бедный век, ученик чародеяВызвал ад из удушливых недрИ глядит на него, холодея.И гляжу неизвестно куда,Размышляя в готическом стиле —Какова ж это будет беда,За которую нас бы простили.

НОВАЯ ГРАФОЛОГИЯ

С нас его черты и складки,

Приглядевшись, можно снять.

А.К.

Ключом не мысля овладеть,Ни сквозь окошко подглядеть,Ни зренье робкое продетьВ глазок замочный, —Устав в неведенье страдать,Берусь по почерку гадать,Хоть это опыт, так сказать,Опять заочный.О этот почерк! О позер!Виньетка, вымарка, узор,Мелькают контуры озер,Бутонов, почек,Рельефы пустошей, столиц,Черты сливающихся лиц,Мокриц, блудниц, бойниц, больниц…Красивый почерк.В нем полноправно прижиласьКолючей проволоки вязь,В нем дышит ярость, накалясьДо перестрелок;Из четких «т» торчит топор,И «о» нацелились в упор;Он неразборчив до сих пор,Но он не мелок.Любя поврозь талант и вкус,Я мало верю в их союз(Как верят, может быть, французИль немец хмурый):Ты пишешь левою ногой,Пургой, нагайкой, кочергой,Ты занимаешься другойЛитературой.Ты ценишь сильные словаИ с бою взятые права.Перед тобою все – трава,Что слабосильно.К бойцам, страшащимся конца,Ты также не склонишь лица.Ты мучим званием отца,Но любишь сына.Во избежание враньяЯ всех сужу по букве «я»,Что смотрит, вызов затая,Чуть исподлобья:В ней откровенье всех творцовИ проговорка всех писцов,И лишь она, в конце концов,Твое подобье.Вот ковыляет, чуть жива,На тонких ножках голова,Хрома на обе и крива,Как пес травимый,Но что за гордость, Боже мой,В ее неловкости самой,В ее отдельности прямой,Непоправимой!По ней-то судя, по кривой,Что, как забытый часовой,Торчит над топью и травойОкрестной речи,Мы, если стену пробуритьИ чай покрепче заварить,Найдем о чем поговоритьПри личной встрече.