Посмотри в глаза чудовищ

Успенский Михаил Глебович

ТРИ ПРОСЬБЫ

1

О том, как тщетно всякое слово и всякое колдовствоНа фоне этого, и другого, и вообще всего,О том, насколько среди Гоморры, на «чертовом колесе»,Глядится мразью любой, который занят не тем, что все,О том, какая я немочь, нечисть, как страшно мне умиратьИ как легко меня изувечить, да жалко руки марать,О том, как призрачно мое право на воду и каравай,Когда в окрестностях так кроваво, – мне не напоминай.Я видел мир в эпоху распада, любовь в эпоху тщеты,Я все это знаю лучше, чем надо, и точно лучше, чем ты,Поскольку в мире твоих красилен, давилен, сетей, тенетЯ слишком часто бывал бессилен, а ты, я думаю, нет.Поэтому не говори под руку, не шли мне дурных вестей,Не сочиняй мне новую муку, чтобы в сравненье с нейЯ понял вновь, что моя работа – чушь, бессмыслица,хлам;Когда разбегаюсь для взлета, не бей меня по ногам.Не тычь меня носом в мои болезни и в жалоб моихмокреть.Я

сам таков, что не всякой бездне по силам в меня смотреть.Ни в наших днях, ни в ночах Белграда, ни в той, ни в этойстранеНет и не будет такого ада, которого нет во мне.

2

О, проклятое пограничье,Чистота молодого лба,Что-то птичье в ее обличье,Альба, Эльба, мольба, пальба —Все я помню в этом хваленом,Полном таинства бытии.Ты всегда железом каленымЗакреплял уроки свои.Ни острастки, ни снисхожденьяМне не надо. Я не юнец.Все я знал еще до рожденья,А теперь привык наконец.И спасенья не уворую,И подмоги не позову —Чай, не первую, не вторую,Не последнюю жизнь живу.Но зачем эта страсть к повторам?Как тоска тебя не беретОт подробностей, по которымМожно все сказать наперед!Нет бы сбой, новизна в раскладе,Передышка в четыре дня —Не скажу «милосердья ради»,Но хотя б перемены для.Как я знаю одышку года,Вечер века, промозглый мрак,Краткость ночи, тоску ухода,Площадь, башню, вагон, барак,Как я знаю бессилье слова,Скуку боя, позор труда,Хватит, хватит, не надо снова,Все я понял еще тогда.

3

Аргумент, что поделать, слабый:С первой жертвой – почти как с бабой,Но быстрей и грязней,Нежели с ней.Как мы знаем, женское телоСладко и гладко,Но после этого делаГнусно и гадко.Так и после расстрела,Когда недавно призванный рядовойИзучает первое в своей биографии телоС простреленной головой.Дебютант, скажу тебе честно:Неинтересно.Так что ты отпустил бы меня, гегемон.

* * *

Тоталитарное лето! Полурасплавленный глазСливочно-желтого цвета, прямо уставленный в нас.Господи, как припекает этот любовный догляд,Как с высоты опекает наш малокровный разлад!Крайности без середины. Черные пятна теней.Скатерть из белой холстины, и георгины на ней.Все на ножах, на контрастах. Время опасных измен —И дурновкусных, и страстных, пахнущих пудрой«Кармен».О классицизм санаторный, ложноклассический сад,Правильный рай рукотворный лестниц, беседок, дриад,Гипсовый рог изобильный, пыльный, где монстр бахчевойЛьнет к виноградине стильной с голову величиной.Фото с приветом из Сочи (в горный пейзаж при ЛунеВдет мускулистый рабочий, здесь органичный вполне).Все симметрично и ярко. Красок и воздуха пир.Лето! Просторная арка в здании стиля вампир,В здании, где обитают только герои труда —Вскорости их похватают и уведут в никуда,Тем и закончится это гордое с миром родство,Краткое – так ведь и лето длится всего ничего.Но и беспечность какая! Только под взглядом отца!В парках воздушного рая, в мраморных недрах дворца,В радостных пятнах пилоток, в пышном цветенье садов,В гулкой прохладе высоток пятидесятых годов,В парках, открытых эстрадах (лекции, танцы, кино),В фильме, которого на дух не переносишь давно.Белые юноши с горном, рослые девы с веслом!В схватке с любым непокорным жизнь побеждает числом.Патерналистское лето! Свежий, просторный Эдем!Строгая сладость запрета! Место под солнцем, под темВсех припекающим взглядом, что обливает чистюльЖарким своим шоколадом фабрики «Красный Июль»!Неотменимого зноя неощутимая боль.Кто ты? Тебя я не знаю. Ты меня знаешь? Яволь.Хочешь – издам для примера, ежели ноту возьму,Радостный клич пионера: здравствуй, готов ко всему!Коитус лени и стали, ласковый мой мезозой!Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой.Сменою беглому маю что-то клубится вдали.Все, узнаю, принимаю, истосковался. Пали.

* * *

О какая страшная, черная, грозоваяРасползается, уподобленная блину,Надвигается, буро-желтую разевая,Поглотив закат, растянувшись во всю длину.О как стихло все, как дрожит, как лицо корежит,И какой ледяной кирпич внутри живота!Вот теперь-то мы и увидим, кто чего можетИ чего кто стоит, и кто из нас вшивота.Наконец-то мы все узнаем, и мир поделен —Не на тех, кто лев или прав, не на нет и да,Но на тех, кто спасется в тени своих богаделен,И на тех, кто уже не денется никуда.Шелестит порывами. Тень ползет по газонам.Гром куражится, как захватчик, входя в село.Пахнет пылью, бензином, кровью, дерьмом, озоном,Все равно – озоном, озоном сильней всего.

КОНЕЦ СЕЗОНА

1

До

трех утра в кафе «Чинара»Торгуют пловом и ухой,И тьму Приморского бульвараЛисток корябает сухой.И шелест лиственный и пенный,Есть первый знак и главный звукНеумолимой перемены,Всю ночь вершащейся вокруг.Где берег противоположныйЛежит цепочкой огневой,Всю ночь горит маяк тревожный,Вертя циклопьей головой.Где с нефтяною гладью моряБеззвездный слился антрацит —Бессоннице всеобщей вторя,Мерцает что-то и блестит.На рейде, где морская ваксаКишит кефалью, говорят,Вот-вот готовые сорваться,Стоят «Титаник» и «Варяг».Им так не терпится, как будтоНаш берег с мысом-близнецомСомкнутся накрепко, и бухтаПредстанет замкнутым кольцом.

2

Любовники в конце сезона,Кому тоска стесняет грудь,Кому в грядущем нет резонаРассчитывать на что-нибудь,Меж побережьем и вокзаломВ последний двинулись парад,И с лихорадочным накаломНад ними лампочки горят.В саду, где памятник десанту, —Шаги, движенье, голоса,Как если б город оккупантуСдавался через три часа.Листва платана, клена, ивыМетется в прахе и пыли —Похоже, ночью жгли архивы,Но в лихорадке недожгли.С какой звериной, жадной прытьюТерзают плоть, хватают снедь!Там все торопится к закрытью,И все боятся не успеть.Волна шипит усталым змеем,Луна восходит фонарем.Иди ко мне, мы все успеем,А после этого умрем.

* * *

В преданьях северных племен, живущих в сумерках берложных,Где на поселок пять имен, и то все больше односложных,Где не снимают лыж и шуб, гордятся запахом тяжелым,Поют, не разжимая губ, и жиром мажутся моржовым,Где краток день, как «Отче наш», где хрусток насти воздух жесток, —Есть непременный персонаж, обычно девочка-подросток.На фоне сверстниц и подруг она загадочна, как полюс,Кичится белизною рук и чернотой косы по пояс,Кривит высокомерно рот с припухшей нижнею губою,Не любит будничных забот и все любуется собою.И вот она чешет длинные косы, вот она холит свои персты,Покуда вьюга лепит торосы, пока поземка змеит хвосты,И вот она щурит черное око – телом упруга, станомпряма, —А мать пеняет ей: «Лежебока!» – и скорбно делает всесама.Но тут сюжет меняет ход, ломаясь в целях воспитанья,И для красотки настает черед крутого испытанья.Иль проклянет ее шаман, давно косившийся угрюмоНа дерзкий лик и стройный стан («Чума на оба вашичума!»),Иль выгонят отец и мать (мораль на Cевере сурова) —И дочь останется стонать без пропитания и крова,Иль вьюга разметет очаг и вышвырнет ее в ненастье —За эту искорку в очах, за эти косы и запястья, —Перевернет ее каяк, заставит плакать и бояться —Зане природа в тех краях не поощряет тунеядца.И вот она принимает муки, и вот рыдает дни напролет,И вот она ранит белые руки о жгучий снег и о вечный лед,И вот осваивает в испуге добычу ворвани и мехов,И отдает свои косы вьюге во искупленье своих грехов,Поскольку много ли чукче прока в белой руке и чернойкосе,И трудится, не поднимая ока, и начинает пахнуть, как все.И торжествуют наконец законы равенства и рода,И улыбается отец, и усмиряется погода,И воцаряется уют, и в круг свивается прямая,И люди Севера поют, упрямых губ не разжимая, —Она ж сидит себе в углу, как обретенная икона,И колет пальцы об иглу, для подтверждения закона.И только я до сих пор рыдаю среди ликования и родства,Хотя давно уже соблюдаю все их привычки и торжества, —О высшем даре блаженной лени, что побеждает тоскуи страх,О нежеланье пасти оленей, об этих косах и о перстах!Нас обточили беспощадно, процедили в решето, —Ну я-то что, ну я-то ладно, но ты, родная моя, за что?О где вы, где вы, мои косы, где вы, где вы, мои персты?Кругом гниющие отбросы и разрушенные мосты,И жизнь разменивается, заканчиваясь, и зарева встают,И люди Севера, раскачиваясь, поют, поют, поют.

ПРИМЕЧАНИЯ

Аль-Хазред – безумный араб (обезумел от частого упоминания его имени в произведениях Г.Ф. Лавкрафта). В Конотопе проживает без прописки. Один из авторов книги «Некрономикон».

Зимовейка – очень маленькая избушка, предназначенная для укрытия от непогоды, а отнюдь не для жилья; в отличие от зимовья мала настолько, что в ней можно только сидеть или лежать.

Арбенина Ольга Николаевна – см. Арбенина-Гильдебрандт Ольга Николаевна.

Арбенина-Гильдебрандт Ольга Николаевна – см. Гильдебрандт-Арбенина Ольга Николаевна.

Чомбе Моиз – конголезский политикан периода освобождения Африки.

Агранов Яков Саулович (1893 – 1938) – видный деятель ВЧК – ОГПУ – НКВД; создатель «таганцевского заговора»; имея за плечами шесть классов гимназии, курировал работу с творческой интеллигенцией; в 1935 – 1938 гг. – руководитель «тибетского проекта».

Мана – многозначный термин, в разные времена имевший различные смысловые оттенки; как правило, обозначает сверхъестественную силу, которая обнаруживается в явлениях и предметах материального мира.