Посмотри в глаза чудовищ

Успенский Михаил Глебович

* * *

По вечерам приморские невестыВыходят на высокие балконы.Их плавные, замедленные жесты,Их томных шей ленивые наклоны —Все выдает томление, в которомПресыщенность и ожиданье чуда:Проедет гость-усач, окинет взором,Взревет мотором, заберет отсюда.Они сидят в резной тени акаций,Заполнив поздний час беседой вялой,Среди почти испанских декораций(За исключеньем семечек, пожалуй).Их волосы распущены. Их рукиОпущены. Их дымчатые взглядыПолны надежды, жадности и скуки.Шныряют кошки, и поют цикады.Я не пойму, как можно жить у моря —И рваться прочь. Как будто лучше где-то.Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я,Где так тягуче медленное лето.Кто счастлив? – тот, кто, бросив чемоданыИ мысленно послав хозяйку к черту,Сквозь тени, розы, лозы и лианыИдет по двухэтажному курорту!Когда бы от моей творящей волиЗависел мир – он был бы весь из пауз.Хотел бы я любви такой Ассоли,Но нужен ей, увы, не принц, а парус.Ей так безумно хочется отсюда,Как мне – сюда. Не в этом ли основаКурортного стремительного блуда —Короткого, томительного, злого?А местные Хуаны де МараньяСлоняются от почты до аптеки.У них свое заветное желанье:Чтоб всяк заезжий гость исчез навеки!Их песни – вопли гордости и боли,В их головах – томление и хаос,Им так желанны местные Ассоли,Как мне – приморье, как Ассоли – парус!Но их удел – лишь томный взгляд с балкона,Презрительный, как хлещущее «never»,И вся надежда, что в конце сезонаПриезжие потянутся на север.О, душный вечер в городе приморском,Где

столкновенье страсти и отказа,Где музыка, где властвует над мозгомИз песенки прилипчивая фраза,Где сладок виноград, и ветер солон,И вся гора – в коробочках строений,И самый воздух страстен, ибо полонВзаимоисключающих стремлений.

* * *

Среди пустого луга,В медовой дымке дняЛежит моя подруга,Свернувшись близ меня.Цветет кипрей, шиповник,Медвяный травостой,И я, ее любовник,Уснул в траве густой.Она глядит куда-тоПоверх густой травы,Поверх моей косматойУснувшей головы —И думает, какаяИз центробежных силРазмечет нас, ломаяОстатки наших крыл.Пока я сплю блаженно,Она глядит туда,Где адская гееннаИ черная вода,Раскинутые руки,Объятье на крыльце,И долгие разлуки,И вечная – в конце.Пока ее гееннойПугает душный зной —Мне снится сон военный,Игрушечный, сквозной.Но сны мои не вещи,В них предсказаний нет.Мне снятся только вещи,И запахи, и цвет.Мне снится не разлука,Чужая сторона,А заросли, излукаИ, может быть, она.И этот малахитныйКовер под головой —С уходом в цвет защитный,Военно-полевой.Мне снятся автоматы,Подсумки, сапоги,Какие-то квадраты,Какие-то круги.

ЧЕТВЕРТАЯ БАЛЛАДА

Андрею Давыдову

В Москве взрывают наземный транспорт – такси,троллейбусы, все подряд.В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черени бородат,И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.При виде каждой забытой сумки водитель требуетвзрывника.О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно,но много врут.Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,Как гнев Господень. И потому-то Москву колотиттакая дрожь.Уже давно бы взыграла смута, но против промыслане попрешь.И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнахк шести утра,Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели.Ему пора.Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,Он резво прыгает в тот троллейбус, который движетсяна ТрубуИ дальше кружится по бульварам («Россия» – Пушкин – Арбат – пруды) —Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвынеобъясним.Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядомс ним.И вот он едет.Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющихмалышейЛаскает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,Смешно целующихся подростков, смешно серьезныхвыпускников,Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская,что нас убьют,И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит,Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.…Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,Во двор выходит старик, не столько уставший жить,как уставший ждать.Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца,Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.И вот он едет.Он едет мимо крикливых торгов и нищих дракза бесплатный суп,Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб,Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху,Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякогов оборот,Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушаети орет,Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглыйсмерд,Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизньи смерть:Как ангел ада, он едет адом – аид, спускающийся в Аид, —Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит,что сам хранит).Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем,в июне, в шесть,Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив.Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша,Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.И вот я еду.

* * *

Теплый вечер холодного дня.Ветер, оттепель, пенье сирены.Не дразни меня, хватит с меня,Мы видали твои перемены!Не смущай меня, оттепель. НеОбольщай поворотами к лету.Я родился в холодной стране.Честь мала, но не трогай хоть эту.Только трус не любил никогдаЭтой пасмурной, брезжущей хмури,Голых веток и голого льда,Голой правды о собственной шкуре.Я сбегу в этот холод. ЗанеОт соблазнов, грозящих устоям,Мы укроемся в русской зиме:Здесь мы стоим того, чего стоим.Вот пространство, где всякий живой,Словно в пику пустому простору,Обрастает тройной кожурой,Обращается в малую спору.Ненавижу осеннюю дрожьНа границе надежды и стужи:Не буди меня больше. Не трожь.Сделай так, чтобы не было хуже.Там, где вечный январь на дворе,Лед по улицам, шапки по крышам,Там мы выживем, в тесной норе,И тепла себе сами надышим.Как берлогу, поземку, пургуНе любить нашей северной музе?Дети будут играть на снегу,Ибо детство со смертью в союзе.Здравствуй, Родина! В дали твоейЛучше сгинуть как можно бесследней.Приюти меня здесь. ОбогрейСтужей гибельной, правдой последней.Ненавистник когдатошний твой,Сын отверженный, враг благодарный, —Только этому верю: роднойТьме египетской, ночи полярной.

ПЯТАЯ БАЛЛАДА

Я слышал, особо ценится средь тех, кто бит и клеймен,Пленник (и реже – пленница), что помнит много имен.Блатные не любят грамотных, как большая часть страны,Но этот зовется «Памятник», и оба смысла верны.Среди зловонного мрака, завален чужой тоской,Ночами под хрип барака он шепчет перечень свой:Насильник, жалобщик, нытик, посаженный без вины,Сектант, шпион, сифилитик, политик, герой войны,Зарезал жену по пьяни, соседу сарай поджег,Растлил племянницу в бане, дружка пришил за должок,Пристрелен из автомата, сошел с ума по весне…Так мир кидался когда-то с порога навстречу мне.Вся роскошь воды и суши, как будто в последний раз,Ломилась в глаза и уши: запомни и нас, и нас!Летели слева и справа, кидались в дверной проем,Толкались, борясь за право попасть ко мне на прием,Как будто река, запруда, жасмин, левкой, резеда —Все знали: вырвусь отсюда; не знали только, куда.Как будто я был отмечен печатью нездешних благ, —Ответить мне было нечем, но я им сходил и так.– Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий рай,Но только смотри и слушай, но только запоминай!Я дерево в центре мира, я куст с последним листом,Я инвалид из тира, я кот с облезлым хвостом,А я – скрипучая койка в дому твоей дорогой,А я – троллейбус такой-то, возивший тебя к другой,А я, когда ты погибал однажды, устроил тебе ночлег —И канул мимо, как канет каждый. Возьми и меняв ковчег!А мы – тончайшие сущности, сущности, плотимы лишены,Мы резвиться сюда отпущены из сияющей вышины,Мы летим в ветровом потоке, нас несет воздушный прибой,Нас не видит даже стоокий, но знает о нас любой.Но чем дольше я здесь ошиваюсь – не ведаю, для чего, —Тем менее ошибаюсь насчет себя самого.Вашей горестной вереницы я не спас от посмертной тьмы,Я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы.Я не выйду за те пределы, каких досягает взгляд.С веткой тиса или омелы голубь мой не летит назад.Я не с теми, кто вносит правку в бесконечный реестр земной.Вы плохую сделали ставку и умрете вместе со мной.И ты, чужая квартира, и ты, ресторан «Восход»,И ты, инвалид из тира, и ты, ободранный кот,И вы, тончайшие сущности, сущности, слетавшие в нашутьму,Которые правил своих ослушались, открывшись мне одному.Но когда бы я в самом деле посягал на пути планетИ не замер на том пределе, за который мне хода нет,Но когда бы соблазн величья предпочел соблазну cтыда, —Кто бы вспомнил ваши обличья? Кто увидел бы вас тогда?Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды,Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы.Вы мне отданы на поруки – не навек, не на год, на час.Все великие близоруки. Только я и заметил вас.Только тот тебя и заметит, кто с тобою вместе умрет —И тебя, о мартовский ветер, и тебя, о мартовский кот,И вас, тончайшие сущности, сущности, те, что парят, кружа,Не выше дома, не выше, в сущности, десятого этажа,То опускаются, то подпрыгивают, то в проводах поют,То усмехаются, то подмигивают, то говорят: «Салют!»

* * *

Под бременем всякой утраты,Под тяжестью вечной виныМне видятся южные штаты —Еще до Гражданской войны.Люблю нерушимость порядка,Чепцы и шкатулки старух,Молитвенник, пахнущий сладко,Вечерние чтения вслух.Мне нравятся эти южанки,Кумиры друзей и врагов,Пожизненные каторжанкиСтаринных своих очагов.Все эти О'Хары из Тары, —И кажется, бунту сродниПокорность, с которой ударыСудьбы принимают они.Мне ведома эта повадка —Терпение, честь, прямота, —И эта ехидная складкаРешительно сжатого рта.Я тоже из этой породы,Мне дороги утварь и снедь,Я тоже не знаю свободы,Помимо свободы терпеть.Когда твоя рать полукружьемМне застила весь окоем,Я только твоим же оружьемСражался на поле твоем.И буду стареть понемногу,И может быть, скоро пойму,Что только в покорности БогуИ кроется вызов ему.

БРЕМЯ БЕЛЫХ

Несите бремя белых

И лучших сыновей

На тяжкий труд пошлите

За тридевять морей —

На службу к покоренным

Угрюмым племенам,

На службу к полудетям,

А может быть, чертям.

Киплинг

Люблю рассказы о Бразилии,Гонконге, Индии, Гвинее…Иль север мой мне все постылее,Иль всех других во мне живееТот предок, гимназист из Вырицы,Из Таганрога, из Самары,Который млеет перед вывеской«Колониальные товары».Я видел это все, по-моему, —Блеск неба, взгляд аборигена, —Хоть знал по Клавеллу, по Моэму,По репродукциям Гогена —Во всем палящем безобразии,Неотразимом и жестоком,Да, может быть, по Средней Азии,Где был однажды ненароком.Дикарка носит юбку длиннуюИ прячет нож в цветные складки.Полковник пьет настойку хинную,Пылая в желтой лихорадке.У юной леди брошь украдена,Собакам недостало мяса —На краже пойман повар-гадинаИ умоляет: «Масса, масса!»Чиновник дремлет после ужинаИ бредит девкой из Рангуна,А между тем вода разбуженаИ плеском полнится лагуна.Миссионер – лицо оплывшее, —С утра цивильно приодетый,Спешит на судно, вновь прибывшее,За прошлогоднею газетой.Ему ль не знать, на зуб не пробовать,Не ужасаться в долгих думах,Как тщетна всяческая проповедьПред ликом идолов угрюмых?Ему ль не помнить взгляда карегоСлужанки злой, дикарки юной,В котором будущее заревоУже затлело над лагуной?…Скажи, откуда это знание?Тоска ль по праздничным широтам,Которым старая БританияБыла насильственным оплотом?О нет, душа не этим ранена,Но помнит о таком же взгляде,Которым мерил англичанинаТуземец, нападая сзади.О, как я помню злобу черную,Глухую, древнюю насмешку,Притворство рабье, страсть покорнуюС тоской по мщенью вперемешку!Забыть ли мне твое презрение,Прислуга, женщина, иуда,Твое туземное, подземное?Не лгу себе: оно – оттуда.Лишь старый Булль в своей наивности,Добропорядочной не в меру,Мечтал привить туземной живностиМораль и истинную веру.Моя душа иное видела —Хватило ей попытки зряшной,Чтоб чуять в черном лике идолаСамой природы лик незрячий.Вот мир как есть: неистребимаяНасмешка островного рая,Глубинная, вольнолюбивая,Тупая, хищная, живая:Триумф земли, лиан плетение,Зеленый сок, трава под ветром —И влажный, душный запах тленияНад этим буйством пышноцветным.…Они уйдут, поняв со временем,Что толку нет в труде упорном —Уйдут, надломленные бременемПоследних белых в мире черном.Соблазны блуда и слиянияСмешны для гордой их армады.С ухмылкой глянут изваянияНа их последние парады.И джунгли отвоюют нановоТебя, крокетная площадка.Придет черед давно желанного,Благословенного упадка —Каких узлов ни перевязывай,Какую ни мости дорогу,Каких законов ни указывайТуземцу, женщине и Богу.

ARMY OF LOVERS

Юнцы храбрятся по кабакам, хотя их грызет тоска,Но все их крики «Я им задам!» – до первого марш-броска,До первого попадания снаряда в пехотный стройИ дружного обладания убитою медсестрой.Юнцам не должно воевать и в армии служить.Солдат пристойней вербовать из тех, кто не хочет жить:Певцов или чиновников, бомжей или сторожей, —Из брошенных любовников и выгнанных мужей.Печорин чистит автомат, сжимая бледный рот.Онегин ловко берет снаряд и Пушкину подает,И Пушкин заряжает, и Лермонтов палит,И Бродский не возражает, хоть он и космополит.К соблазнам глух, под пыткой нем и очень часто пьян,Атос воюет лучше, чем Портос и Д'Артаньян.Еще не раз мы врага превысим щедротами жертв своих.Мы не зависим от пылких писем и сами не пишем их.Греми, барабан, труба, реви! Противник, будь готов —Идут штрафные роты любви, калеки ее фронтов,Любимцы рока – поскольку рок чутко хранит от бедВсех, кому он однажды смог переломить хребет.Пусть вражеских полковников трясет, когда ордаПокинутых любовников вступает в города.Застывшие глаза их мертвее и слепейВидавших все мозаик из-под руин Помпей.Они не грустят о женах, не рвутся в родной уют.Никто не спалит сожженных, и мертвых не перебьют.Нас победы не утоляют, после них мы еще лютей.Мы не верим в Родину и свободу.Мы не трогаем ваших женщин и не кормим ваших детей,Мы сквозь вас проходим, как нож сквозь воду.Так, горланя хриплые песни, мы идем по седой золе,По колосьям бывшего урожая,И воюем мы малой кровью и всегда на чужой земле,Потому что вся она нам чужая.

ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ

Аравийское месиво, крошевоС галицийских кровавых полей.Узнаю этот оющий, ающий,Этот лающий, реющий звук —Нарастающий рев, обещающийМиллионы бессрочных разлук.Узнаю этот колюще-режущий,Паровозный, рыдающий вой —Звук сирены, зовущей в убежище,И вокзальный оркестр духовой.Узнаю этих рифм дактилическихДребезжание, впалую грудь,Перестуки колес металлических,Что в чугунный отправились путьНа пологие склоны карпатскиеИль балканские – это равно, —Где могилы раскиданы братские,Как горстями бросают зерно.Узнаю этот млеющий, тающий,Исходящий томленьем простор —Жадно жрущий и жадно рожающийЧернозем, черномор, черногор.И каким его снегом ни выбели —Все настырнее, все тяжелейТрубный зов сладострастья и гибели,Трупный запах весенних полей.От ликующих, праздно болтающихДо привыкших грошом дорожить —Мы уходим в разряд умирающихЗа священное право не жить!Узнаю эту изморозь белую,Посеревшие лица в строю…Боже праведный, что я здесь делаю?Узнаю, узнаю, узнаю.

ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ

Опережай в игре на четверть хода,На полный ход, на шаг, на полшага,В мороз укройся рубищем юрода,Роскошной жертвой превзойди врага,Грозят тюрьмой – просись на гильотину,Грозят изгнаньем – загодя беги,Дай два рубля просящему полтинуИ скинь ему вдогонку сапоги,Превысь предел, спасись от ливня в море,От вшей – в окопе. Гонят за Можай —В Норильск езжай. В мучении, в позоре,В безумии – во всем опережай.Я не просил бы многого. Всего-то —За час до немоты окончить речь,Разрушить дом за сутки до налета,За миг до наводнения – поджечь,Проститься с девкой, прежде чем изменит,Поскольку девка – то же, что страна,И раньше, чем страна меня оценит,Понять, что я не лучше, чем она;Расквасить нос, покуда враг не тронет,Раздать запас, покуда не крадут,Из всех гостей уйти, пока не гонят,И умереть, когда за мной придут.