Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
(Голос из зала: «Опять с боженькой заигрываете! Хватит с нас Луначарского с Богдановым!» – «Будда выше всех и всяческих богов, товарищи. Буддизм есть материализм и эмпириокритицизм в высшей своей стадии!»)
А теперь, товарищи, я скажу вам то, что вы обязаны будете забыть немедленно за порогом этого зала. Настоящим отцом товарища Сталина является не сапожник Бесо Джугашвили, а великий русский путешественник и первооткрыватель Азии Николай Михайлович Пржевальский. Достаточно нам взглянуть на портреты этих великих деятелей, чтобы все вопросы отпали сами собой.
(Тот же голос из зала: «А пойдет ли это на пользу пролетариату?» – «Я скажу тяжелую вещь, товарищи. Не все то, чем владеет пролетариат, идет ему на пользу. Именно поэтому ему и необходимы вожди. Явные и тайные. Вы, например. Без вождей уже давно бы все рухнуло в угаре нэпа, в бездумности и максимализме военного коммунизма».)
Как известно, товарищ Пржевальский открыл и учредил центр Азии. В этом центре он обнаружил тщательно законспирированную группу тувинских шаманов. Напрасно английская разведка по наущению всяческих Ллойд-Джорджей и Чемберленов ищет в Гималаях пресловутую Шамбалу. Шамбала вот уже восемь лет находится под нашей непосредственной опекой. И недалек тот день, когда мы присоединим ее к СССР на правах республики! (Аплодисменты.) Освободив этот оплот шаманизма, товарищ Пржевальский потребовал, чтобы следующее воплощение Будды состоялось в России. Мало того, он настоял, чтобы этим воплощением стал его будущий ребенок. Для производства на свет этого ребенка была использована по возвращении из экспедиции служанка товарища Пржевальского Кетеван Джугашвили…
Я словно бы услышал за спиной яростный итальянский шепот: «Басссстардо!..»
Яков Саулович добросовестно заблуждался – равно как и Николай Михайлович. Во-первых, оба высокомерно не различали шаманизм и ламаизм; во-вторых, тувинские шаманы были настолько крепко обижены первооткрывателем Азии, что их молитвами во младенце воплотился отнюдь не Будда, но владыка Царства мертвых Эрлик. И, наконец, Шамбала находилась никак не в Туве, а на своем обычном месте, в чем Якову Сауловичу, вполне вероятно, и предстоит убедиться в ближайшем будущем…
В полночь удары корабельного колокола оповестили нас о начале карнавала. От траура молчаливо отказались: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Я вынул из шкафа заранее взятый в костюмерной наряд Калиостро (представляю, как хохотал бы синьор Бальзамо, увидев его!), переоделся, натянул перед зеркалом шелковую полумаску. Почему-то стало грустно.
Столы в ресторане были составлены вдоль стен, и на них громоздились живописные горы разнообразных фруктов, маленьких бутербродов и прочих милых пустячков; стюарды, похожие на быстрых черно-белых птиц, скользили, разнося напитки. Я оказался в компании с высоким бокалом, содержащим нечто полосатое, с соломинкой и ломтиком лимона, оседлавшим кромку бокала, как мальчишка соседский забор.
Атсон с костюмом не мудрил: просто надвинул стетсон на лоб и перевязал нижнюю часть лица клетчатым платком. Теперь он внимательно присматривался к коктейлю, не решаясь что-либо предпринять.
– Хотите, я прострелю вам платок? – предложил я. – В дырку можно будет вставить соломинку.
– Я бы лучше вставил соломинку этой чертовой англичанке, – сказал Атсон. – Представляете, Ник, я уже всерьез раскатал губу на наследство.
– Еще не все потеряно, – обнадежил его я. – Тело так и не нашли.
– И не найдут никогда… Эх, если бы мы жили по американским законам… Представляете, богатый дядюшка пролежит всего каких-то два года на дне реки Гудзон в безвестной отлучке – и вот к вам заявляются адвокаты, страховые агенты, прилипалы…
– Не забывайте, Билл, что первенец я.
– Ну, это дело поправимое, – он легкомысленно махнул рукой. – Я же говорю: по американским законам.
– А-а, – я все понял.
И тут оркестр наш заиграл!
Я смотрел, как идет Марлен. Перед нею все исчезали.
– Простите, Билл, – сказал я и пошел ей навстречу.
На балу она была пейзанка в крахмальном чепчике. Мы встретились в центре зала, потому что не могли не встретиться. Я сразу повел ее. Она была необыкновенно гибкая и точная.
– Ты задержишься в Америке? – спросила она.
– Если все будет хорошо – то нет, – сказал я.
– Тогда я помолюсь, чтобы все было плохо.
– Вряд ли эту молитву услышат… Тебе не перекричать толпу.
– Я постараюсь перекричать.
– Господи, Марлен… В твоем распоряжении будет вся голливудская конюшня. Как только ты увидишь живого Дугласа Фербенкса, ты мгновенно забудешь уродливую музейную крысу.
– Не лги женщине. Ты такая же музейная крыса, как я – непорочная дева-кармелитка.
– А даже если и так? Что тогда?
– Не знаю. Только чувствую, что если ты мне скажешь сейчас: брось все, иди со мной – брошу и пойду. Как будто бы… как за вечной молодостью. Ты понимаешь?
Боже, подумал я, от этих женщин ничего невозможно скрыть…
– Я не скажу так, Марлен. Не могу. Не имею права.
– Значит, я все поняла правильно…
Мы дотанцевали в молчании. Потом она гордо улыбнулась мне и сменила партнера.
С сомнением в сердце я вышел покурить. Океан был тих. Из-под шлюпочного брезента палубой ниже опять слышалась какая-то возня. Облокотясь о леер, стояла шумерская царица и курила сигару.
– Вы не танцуете, ваше величество? – спросил я.
– Отчего же, – сказала царица рассеянно. – Танцую… Просто сейчас я думаю, кто должен стать следующей жертвой. Представляете: пассажиры парохода гибнут один за другим, все друг друга подозревают, ведут безрезультатное расследование…
– Но мы уже почти приплыли, – сказал я.
– Это не факт, – сказала она. – Взрыв в машинном отделении, поломка винта…
– Топор, подсунутый под компас, – подсказал я. – Надежнее уж взять остров. Что-то вроде Святой Елены…
– Убийство Наполеона, – вкусно произнесла она. – М-м… Неплохо, неплохо. Да только не нам, англичанам, об этом писать… Николас, вы в юности не сочиняли стихи?
– Еще как, – честно сказал я.
– А потом все прошло?
– Можно сказать, что прошло.
– Вот и я… Ах, черт, черт, черт! Как бы я хотела написать русский роман, типичный роскошный русский роман, в котором ничего не происходит – и все гибнет, гибнет…