Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
Следом бежали всадники.
Оружия почти ни у кого не было. Кто-то удерживал руками ниспадающее галифе, кто-то бессмысленно размахивал сабелькой. Они мчались посреди дороги, шарахаясь от деревьев. Делоне достал «наган», не зная, что делать: то ли стрелять по этим несчастным, то ли не стрелять. Пузатый вахмистр упал и забился в грязи. Каска его воткнулась пикой в землю обочины и осталась стоять, подобно скорбной греческой урне. Потом он все-таки собрал себя с земли и пробежал мимо нас последним. Глаза у него были, как у натянутого на глобус филина.
Уж не чума ли на фольварке, подумал я. Но тогда с чего же перепугались лошади?.. Времена радзивилловских затей и карнавалов прошли, и вряд ли нынешние хозяева поместья могут позволить себе роскошь держать тигра.
Несколько шагов мы проехали назад, улюлюкая вслед бегущим. Трохин примет их в объятия, здесь можно быть спокойным. Потом мы переглянулись и разом остановили коней.
– Надо посмотреть, – неуверенно сказал Делоне.
Наверное, он хотел, чтобы я начал его отговаривать…
– Что немцу смерть, то русскому на здоровье, – сказал я. – И наоборот.
– Это, конечно, да, – сказал Делоне. – Но мои французские предки…
– Да, – согласился я. – Они говорили: «Что французу на здоровье, то немцу смерть». И шли ловить лягушек.
– А итальянцы шли ловить макароны, – сварливо сказал Делоне.
– Тогда вперед, – сказал я.
И мы тронули коней, но всю дорогу до фольварка кони наши жались друг к другу, так что мы осаднили колени: я правое, а Виктор – левое.
Запорный брус ворот был переломлен, створки болтались на одной петле. Три мертвых изломанных битюга валялись здесь же. По ним прошла отступающая армия.
– Отбивная по-старосмоленски, – сказал Делоне. – Представляете себе, Николя: берется кусочек лошади, надевается на шомпол…
– Кто смеет в моем доме говорить о конине?! – грозный рык потряс двор.
Кони вздрогнули. Даже, кажется, дохлые кони.
В дверях усадьбы стоял, широко раставив ноги в высоких сапогах, рослый кряжистый человек с красным лицом и длинными седыми усами. Ярко-малиновая венгерка его была распахнута, открывая широкий пояс, носимый в этих местах обычно вместо жилета, и поросшую густым белым волосом грудь.
– Сто лят, мосьпане, – сказал я, спешиваясь. – Лейб-гвардии ее величества уланского полка унтер-офицер Гумилев к вашим услугам!
– Вольноопределяющийся Делоне! – козырнул Делоне.
– Прошу в дом, господа уланы, – он посторонился, пропуская нас. – За лошадьми присмотрят. Тадеуш!
Неслышно возник длиннорукий серый человек, похожий неуловимо на паука.
– Обиходь коней. – Хозяин сделал движение рукой, будто стряхивал воду с пальцев. – Помещик Волынской губернии Твардовский Георгий Игнатьевич, можно просто пан Ежи.
Мы вошли в дом. Следы краткого пребывания в нем завоевателей еще были значительны, хотя утащить с собой они явно ничего не сумели.
– Что же произошло здесь? – спросил я, озираясь. – Отчего наши предшественники бежали впереди своего визга?
– О, сущие пустяки. Просто эти люди до такой степени пропитаны готическим романтизмом… Даже самый здравомыслящий из немцев, Лютер, – и тот бросал в черта чернильницей. Забудьте обо всем. Вы у меня в гостях.
Он говорил по-русски без малейшего акцента и слишком литературно – будто лет двадцать прожил в Париже.
– Простите, пан Ежи, – сказал я, – но у меня там еще восемь человек.
– Так зовите их! – воскликнул он. – Виктор, – повернулся я к Делоне. Тот стоял, замерев, и глаза его были почти как у немецкого вахмистра. Он смотрел мимо меня…
– Это королева Бона, – сказал хозяин, проследив его взгляд. – Она умерла четыреста лет назад. Или пятьсот. Беда с этими годами…
Делоне с трудом оторвался от созерцания древнего портрета и деревянными шагами – как, впрочем, всегда бывает после долгой верховой езды – направился к двери.
Я не представлял, что в военное время может быть такой стол. Да и в мирное, признаться, тоже не очень представлял. Был кабанчик, для скорости испеченный не целиком, а жиликами. Были ковриги домашнего хлеба. Были колбасы белые и красные. Была молодая картошка в коровьем масле, жареные караси и бигос…
Где изыск, спросите вы?
…был окорок, нарезанный толстыми ломтями и все равно прозрачный и розовый, как девичье ушко. Был винегрет. Было густое красное терпкое вино. Были трое суток верхами по тылам врага, стычки и перестрелки, азарт и ожидание, ликование и опасность.
Что более изысканное можно предложить?
Уланы отваливались по одному. Некоторое время я был мучим мыслью, кого же поставить в дозор, но потом понял, что этим кем-то буду я сам, и успокоился. Трохин по обыкновению в четвертый раз рассказывал очевидцам и участникам событий, как одуревшие немцы бросились к уланам на грудь и со слезами просили-умоляли забрать их в плен – и чтоб подальше, подальше! В Сибирь, в Маньчжурию, на Аляску… что, не русская разве Аляска? Была же русская. Поможем, отберем! Но скорее, скорее… Они торопились и подпрыгивали, подобно влюбленному гимназисту, с которым на свидании приключился понос.
А лошади немецкие так и не вошли в фольварк. Их стреножили и пустили пастись за воротами.
С паном Ежи мы поднялись в башенку. Там было что-то наподобие обсерватории.
– Никто не сможет подобраться незамеченным, – сказал он, оглаживая бугристый кожух цейссовской подзорной трубы, установленной на треноге. – Линзы здесь подобраны так, что не слишком увеличивают изображение, зато позволяют видеть даже при свете звезд. Да и без этого немного найдется глупцов, которые захотят посетить мой дом без приглашения.