Посолонь
Шрифт:
— А, ай, ату, сгинь, пропади, черная немочь!
Рвется черный петух, наливаются кровью глаза, колотится черное сердце.
Обежав все село, бросила Алена петуха в тлеющий назем.
Кинули за ним девки хвороста, сухих листьев, — и вспыхнул костер, с треском взвились листья и неслись, жужжа, как красные жучки, — неслись красные перья, завивались в косицы, и красная голова пела зимовые песни.
— Сгинь, сгинь, пропади, черная немочь! — Скачут вкруг костра хороводом и черные и белые девки, притопывают, приговаривают, звенят в косы, бьют в чугуны, пока не ухнет красная голова, не зашипит уж больше ни одно красное перышко.
Сонной сохой по селу протянулась дорога, белая от высокого месяца. На месяце все по-прежнему подымал на вилы Каин Авеля [73] .
Шатаясь, шел по вымершему селу ведьмак Пахом, хватался за верею, дыхал гарным петушьим духом [74] .
У Аленина двора
73
На месяце подымал на вилы Каин Авеля — народное объяснение лунных пятен. (АМР)
74
Дыхал гарным петушьим духом — горелым, пережженным, выжженным огнем, гарью. (АМР)
75
Надел на Алену хомут — испортил, наслав грудную болезнь: одышку, удушье. (АМР)
— Чтоб у нее, у миленькой, и спинушка и брюшенько красным опухом окинулись и с зудом.
Притрепался ведьмак, поманул зарю, иссяк, как дым: волю снимать, неволю накладывать.
Не дождалась Джурка отца, поужинала. Поужинав, обернулась в галочку, полетела за речку росицу пить. Занялась заря.
Богомолье
Петька [76] , мальчонка дотошный, шаландать [77] куда гораздый, увязался за бабушкой на богомолье.
76
Петька — персонаж, кочующий из одного ремизовского произведения в другое. Так, он становится главным героем рассказа «Петушок» (1911), сцена его гибели повторяется в эпизоде «избиения младенцев» из апокрифа «Рождество» (Путь. 1927. № 6 (январь). С. 11).
77
Шаландать — шататься, шалить; шаланда — парусное судно. (АМР)
То-то дорога была. Для Петьки вольготно [78] : где скоком, где взапуски, а бабушка старая, ноги больные, едва дух переводит.
И страху же натерпелась бабушка с Петькой и опаски, — пострел, того и гляди, шею свернет либо куда в нехорошее место ткнется, мало ли! Ну, и смеху было: в жизнь не смеялась так старая, тряхонула на старости лет старыми костями. Умора [79] давай разные разности выкидывать: то медведя, то козла начнет представлять, то кукует по-кукушечьи, то лягушкой заквакает. И озорничал немало: напугал бабушку до смерти.
78
Вольготно — хорошо, легко, удобно, свободно. (АМР)
79
Умора — умора да и только, т. е. такое состояние, при котором умираешь со смеха. (АМР)
— Нет, — говорит, — сухарей больше, я все съел, а червяков, хочешь, я тебе собрал, вот!
«Вот тебе и богомолье, — полпути еще не пройдено, Господи!»
А Петька поморочил, поморочил бабушку да вдруг и подносит ей полную горсть не червяков, а земляники, да такой земляники, все пальчики оближешь. И сухари все целы-целехоньки.
Скоро песня другая пошла. Уморились странники. Бабушка все молитву творила, а Петька «Господи помилуй» пел.
Так и добрались шажком да тишком до самого монастыря. И прямо к заутрене попали. Выстояли они заутреню, выстояли обедню, пошли к мощам да к иконам прикладываться.
Петьке все хотелось мощи посмотреть, что там внутри находится, приставал к бабушке, а бабушка говорит:
— Нельзя, грех!
Закапризничал Петька. Бабушка уж и так и сяк, крестик ему на красненькой ленточке купила, ну помаленьку и успокоился. А как успокоился, опять за свое принялся. Потащил бабушку на колокольню колокол посмотреть. Уж лезли-лезли, и конца не видно, ноги подкашиваются. Насилу вскарабкались.
Петька, как колокольчик, заливается, гудит, — колокол представляет. Да что — ухватился за веревку, чтобы позвонить. Еще, слава Богу, монах оттащил, а то долго ли до греха.
Кое-как спустились с колокольни, уселись в холодке закусить. Тут старичок один, странник, житие пустился рассказывать. Петька ни одного слова мимо ушей не проронил, век бы ему слушать.
А как свалила жара, снова в путь тронулись.
Всю дорогу помалкивал Петька, крепкую думу думал: поступить бы ему в разбойники, как тот святой, о котором странник-старичок рассказывал, грех принять на душу, а потом к Богу обратиться — в монастырь уйти.
«В
Бабушка охала, творила молитву.
1905
Купальские огни [80]
Закатное солнце, прячась в тучу, заскалило зубы [81] — брызнул дробный дождь. Притупил дождь косу, прибил пыль по дороге и закатился с солнцем на ночной покой.
Коровы, положа хвост на спину, не мыча, прошли. Не пыль — тучи мух провожали скот с поля домой.
На болоте болтали лягушки-квакушки.
80
Купальские огни — канун Иванова дня, с 23 на 24 июня. (АМР)
Купальские огни — Ночь на Рождество Иоанна Предтечи, совпадающая с календарным летним солнцеворотом, сохраняет черты центрального из солнечных или огненных славянских праздников (Потебня А. А. О купальских огнях и сродных с ними существах. Харьков, 1914). Огонь (купальский огненный цветок папоротника) выступает в Купальскую ночь амбивалентной силой, одновременно покровительствующей и губительной, отсюда столь важную роль начинает играть у А. М. Ремизова мотив «зарочного клада», открывающегося только через чью-либо смерть, и сказка превращается в Навий пир.
81
Солнце заскалило зубы — черт дочку замуж выдает, — так говорится, когда светит солнце и в то же время идет дождь. (АМР)
И дикая кошка — желтая иволга унесла в клюве вечер за шумучий бор, там разорила гнездо соловью, села ночевать под черной смородиной.
Теплыми звездами опрокинулась над землей чарая [82] Купальская ночь.
Из тенистых могил и темных погребов встало Навье [83] .
Плавали по полю воздушные корабли. Кудеяр-разбойник стоял на корме, помахивал красным платочком. Катили с погостов погребальные сани. Сами ведра шли на речку по воду. В чаще расставлялись столы, убирались скатертями. И гремел в болотных огнях Навий пир мертвецов.
82
Чарая — носящая в себе чары. (АМР)
83
Навье, навы — мертвецы, покойники, выходцы с того света; нава — смерть. (АМР)
Криксы-вараксы [84] скакали из-за крутых гор, лезли к попу в огород, оттяпали хвост попову кобелю, затесались в малинник, там подпалили собачий хвост, играли с хвостом.
У развилистого вяза растворялась земля, выходили из-под земли на свет посмотреть зарытые клады. И зарочные три головы [85] молодецких, и сто голов воробьиных, и кобылья сивая холка подмаргивали зеленым глазом, — плакались.
Бросил Черт свои кулички [86] , скучно: небо заколочено досками, не звонит колокольчик, — поманулось рогатому погулять по Купальской ночи. Без него и ночь не в ночь. Забрал Черт своих чертяток, глянул на четыре стороны, да как чокнется [87] обземь, посыпались искры из глаз.
84
Криксы-вараксы — мифическое существо, олицетворение детского крика. Если ребенок кричит, надо нести его в курник и, качая, приговаривать: «Криксы-вараксы! идите вы за крутые горы, за темные лесы от младенца такого-то». Крикса — плакса. Варакса — пустомеля. Вараксать — вахлять, валять. (АМР)
85
Зарочные три головы и т. д. — зарекать, запрещать. Обыкновенно клады зарывались с зароком, чтобы, скажем, погибло три человека и сто воробьев и тогда пускай дается клад в руки. (АМР)
86
Кулички — кулича, выкорчеванный лес; поговорка возникла при первом корчевании, когда на таких выселках поселялись, и имелась в виду отдаленность. См.: С. Максимов. Крылатые слова. СПб., 1890. (АМР)
87
Чокнется — чек, бух, хлоп, стук, бряк, шлеп — звук удара. (АМР)