Посредник
Шрифт:
– По-моему, де Голль – президент. И генерал.
Тетушка Соффен покачала головой и встала. Мне пришлось немного ей помочь. Стоя она была ниже, чем сидя.
– Я политикой не интересуюсь. Да и ты тоже. Пирожные еще остались, Умник?
Да, я любил этих Тетушек и твердо верил, что они вообще не рождались. Они просто-напросто ненастоящие. Сошли с небес уже как готовые Тетушки. Если астронавты сумеют прилуниться, то, очень может быть, обнаружат там родное гнездо Тетушек.
Но они утомляли. Завладевали тобой, владели тобой, пока находились здесь. И воскресным утром я измученный сидел на балконе, с биноклем и стаканом молока, меж тем как Тетушки поднимали флаг, сокрушаясь насчет облезлого флагштока, а в особенности насчет неряшливого и ленивого бездельника, который пальцем не пошевелил, чтобы помочь четырем
– Кто это, Кристиан? Кто?
– Девчонка.
– Это мы и сами видим. Может, туги на ухо, но пока не ослепли! Как ее зовут?
– Хайди, – буркнул я.
– Откуда она?
– Подружка дочери помощника судьи.
Хайди приближалась. Совершенно непринужденно она шагнула прямо в мой мир, будто имела на это полное право. Я вконец растерялся. Тетушка Соффен наставила на меня слуховой рожок:
– Мы за вами присмотрим. Чтоб ты знал!
Тетушки скрылись в гостиной, словно бы просочились сквозь дверь. Бесплотные создания. Чистый дух и длинные цветастые платья. Хайди остановилась у лестницы.
– Привет, – сказала она.
Я притворился, будто заметил ее только сейчас. И сделал вид, что понятия не имею, кто она такая. Многовато усилий для одного раза.
– В чем дело?
– Я тебе мешаю?
– Мешаешь? Да нет. Ты ведь подружка Лисбет? Верно?
– Она сказала, ты живешь здесь.
– Да, в смысле, летом. А где она?
– Под домашним арестом.
– Стало быть, здесь ее нет.
– А карпы в пруду есть?
– Не-а. Зато есть шмели в рододендроне.
Хайди засмеялась, поднялась на балкон, села. Некоторое время мы молчали.
– Между прочим, меня зовут Хайди, – сказала она.
– Умник, – сказал я.
– Классное имя.
– Ты так полагаешь? «Хайди» тоже звучит неплохо, жаловаться не на что.
– Ты тут один?
– С шестьюдесятью двумя тетушками. Но они сейчас невидимы.
Хайди опять засмеялась. Значит, я вполне остроумен. Приятно, что я ее рассмешил.
– Шпионишь? – спросила она.
– Я?
Она кивнула на бинокль. Теперь засмеялся я:
– Изучаю шмелей. Их тоже шестьдесят две штуки. По одному на каждую тетку.
– Может, посмотрим в него на Луну, когда они сядут? – сказала Хайди.
Она сказала «мы». Мы двое. Намечала план, в котором участвовал и я. Я не ослышался. Она принимала меня в расчет. Быстро у нее получается. Ошеломительно и пугающе. Мой мир уже не только мой.
– Само собой. Бинокль отличный. Далеко видно.
– Вы с Ивером друзья?
Я бы предпочел, чтобы она об этом не спрашивала. Вопрос встревожил меня. При чем тут Ивер Малт? Ни при чем. А она даже имя его знает. Ивер. Мне не хотелось, чтобы он или любой другой вообще был тут при чем.
– С чего ты взяла?
– Лисбет все время о нем говорит.
– Что же она говорит? В смысле, про Ивера?
– Что он всегда ходит босиком. И плохо пахнет.
– Во всяком случае, летом.
Хайди взяла бинокль, посмотрела в него на меня. Сперва я попробовал улыбнуться, но рот не слушался, и я постарался равнодушно наморщить лоб и подпереть голову рукой. Наверняка выглядел как бобр, у которого болят зубы. Она опять положила бинокль на стол и смотрела прямо перед собой невооруженным глазом. Глаза были карие, ясные и чуть печальные, вполне в моем вкусе. Я прекрасно мог представить себя слегка печальным вместе с ней, в ее мире, в нашем мире.
– Ты пишешь? – спросила она.
Она заметила это по мне? Сразу заметила мои вмятины? Я пожал плечами, по-прежнему совершенно безразличный ко всему и вся, именно таким мне хотелось быть – безразличным, невозмутимым, и я ничуть не возражал против ее вопроса, ведь тогда мог не говорить
– При случае.
– А что пишешь? Стихи?
– Большей частью стихи. Сейчас.
– О чем же?
– В частности, о Луне. Сейчас, я имею в виду.
Я вдруг подумал, что мы сидим и выпытываем друг у друга, будто на допросе, хотя вопросы задавала больше Хайди и оба мы были невиновны, по крайней мере я, пока не доказано обратное. У меня в мозгу мелькнула фраза, услышанная то ли в кино, то ли в криминальных новостях: Ты имеешь право молчать. Но мне вовсе не хотелось молчать. И, как уже сказано, очень даже хорошо, что больше спрашивала она, лишь бы не об Ивере, потому что мне нравилось сидеть вот так и говорить о писательстве, а тем самым как бы констатировать факт, что я поэт, не только в собственных глазах, но и в глазах других, по меньшей мере одного, а именно Хайди, и по большому счету так оно и получалось. Я прямо-таки наслаждался.
– Можно мне что-нибудь почитать? – спросила она.
У меня даже появился повод набить себе цену, а такое бывало нечасто, на пальцах одной руки сочтешь, при как минимум двух ампутированных, тогда как случаев, когда я продавался задешево, без большой таблицы умножения и минимум одного воришки-карманника не сосчитать.
– Я пока не закончил. Так что посмотрим.
Неужели Хайди, эта чужая девчонка, появившаяся однажды летом, станет моей первой читательницей? Что ж, я не против. Мне все в ней нравилось. Да и с какой стати я бы стал возражать. Я ее не знал. Ничего о ней не знал. Она бы могла быть, скажем, пироманкой или клептоманкой, могла бы любить суп из цветной капусты или даже быть членом общины пятидесятников, в чем я, конечно, сомневался, но тем не менее. Красивая, разумеется, хотя и не до такой степени, как иные девчонки, которые становились заносчивыми и отталкивающими, потому что непомерно пыжились, а в результате, бледные и злые, подпирали стены на выпускном школьном балу. Так им и надо. Я не хочу сказать, будто Хайди была не особенно красивая. Ее красота заметна с первого же взгляда. И если она клюнет на этот взгляд, я осторожненько подтяну к себе и ее взгляд, и все остальное. Так я мечтал о всяких разных вещах, понятия о них не имея. Мы с ней друзья по духу. Да, вот именно. А раз нас роднит дух, то и тело вскоре последует его примеру. Тут я вспомнил, что уже послал другое стихотворение в «Женщины и наряды», и если до сих пор высоко задирал нос да слишком кичился талантом, то сейчас лифт на полной скорости мчался в подвал. Вечно что-нибудь все испортит. Вечно палки в колеса. Неужели моими первыми читательницами станут домохозяйки от Нордкапа до Линденеса? Неужели мое стихотворение «Промежуточное время. Часы на Драмменсвейен» будет напечатано в «Женщинах и нарядах» среди рецептов, гороскопов и рекламы вазелина, ваты и тампонов? Отправив туда стихи, я, мягко говоря, поступил опрометчиво. Надо это остановить во что бы то ни стало. Надо позвонить ответственному редактору и сказать, что я немедля снимаю свои стихи. Но сегодня воскресенье, а в воскресенье ничего не остановишь, разве только богослужения, проповеди и, пожалуй, меня.
– Ты забавный, – сказала Хайди.
Она взяла мой стакан с молоком, отпила глоток. Она пила из моего стакана. Это приглашение, знак, что я смогу или мне будет позволено что-нибудь сделать взамен? Она ждет? В уголках рта у нее два маленьких белых пятнышка. Я собрался с силами, наклонился над столом и осторожно стер их, а она закрыла глаза. Губы у нее были влажные. До сих пор я никогда не прикасался к губам девчонок. Тут-то и явились Тетушки.
– Довольно! – воскликнула Тетушка Карлик. – Юной даме определенно пора домой.
Хайди встала, сделала книксен всем четырем. Мне тоже следовало встать, но я ограничился кивком. Тетушка Эмилия ткнула меня в плечо костлявым пальцем:
– Можешь проводить ее до калитки и сразу вернуться!
Спорить я не стал. Пошел вместе с Хайди по дорожке, и оба мы прямо-таки задыхались от смеха. Нога у меня вдруг сделалась легкой. Но разве Тетушки, вообще-то, не спасли меня в последнюю минуту? Именно что спасли. Потому что я понятия не имел, куда девать руку, когда отнял пальцы от ее губ. Мы остановились у калитки. Я ее отворил. Тугие петли взвизгнули. Мне нравятся визжащие двери и калитки и скрипучие лестницы. Тогда знаешь, что кто-то идет, и можешь приготовиться. И знаешь, что кто-то уходит. Хайди остановилась.