Посредник
Шрифт:
Глава третья
Три реальности
– У меня ясное впечатление, что мы находимся на другой планете, – громко шептал Славик. – На Марсе. Глазам своим не верю! Так не бывает! Не бывает и точка! Всё абсолютно другое!
– А ну прекрати истерить, – цыкнула Алёна. – Мы не должны привлекать внимания. Ох, засыплемся…
Двое молодых людей – он в бежевом брючном костюме и кепке, она в строгом вишневом платье с невесомым шелковым кашне – медленно шли по набережной Красного Флота мимо Адмиралтейства, по направлению к площади Декабристов. Склонявшееся к западу солнце золотилось слева впереди, над зданием бывшего Сената.
Опасения Алёны не оправдывались – прогуливавшаяся парочка никого не интересовала, прохожие не засматривались, встретившийся на Дворцовой площади милицейский патруль в их сторону и не посмотрел.
Впрочем, не было в этой реальности никакой Дворцовой – площадь Урицкого. Вместо Невского – проспект 25 октября. Зимний, выкрашенный в необычный багрово-красный цвет, украшался вывеской «Музей революции» на парадном входе. Прав Славик – всё другое.
Город изумительно чистый, прямо-таки стерильный. Ни соринки. Поразительно мало автомобилей, отчего улицы кажутся гораздо шире, чем в первом десятилетии XXI века. Постоянные звонки трамваев. Внушительные двухэтажные троллейбусы иностранного производства. Царапают глаз красные пятна – флаги, лозунги, украшения из материи.
И свет. Очень много света. Оглушающе много. Ленинград кажется стеклянным, полупрозрачным, будто сказочный город из книг Андерсена. Впечатление усиливает то, что большинство горожан одеты в белое, многие улыбаются, причем настолько лучезарно и искренне, что Славика это начало коробить – отвык видеть у сограждан нескрываемое проявление положительных эмоций. Чему они радуются?
Чему? Отличной погоде. Жизни. Музыке военного оркестра в Александровском саду, или как он сейчас называется? Ах да, сад Трудящихся. Играют вальс «На сопках Маньчжурии», кстати.
– Купи мне мороженое, – Алена чуть подтолкнула Славика в бок локтем. – Когда еще попробуешь…
Купюру в десять червонцев разменяли в Елисеевском вскоре после начала невероятной прогулки. Заперли квартиру, спустились во двор, вышли на Мойку и сразу двинулись в сторону Невского. Славик с трудом пытался держать рот закрытым, его не оставляло чувство нереальности происходящего. Будто живьем попал в декорации фильма «Цирк» с Любовью Орловой – я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…
Дышалось и впрямь легко. Никакого чувства опасности, лишь глубочайшее, почти парализующее недоумение: где мы? Убедить себя в том, что этот солнечный, счастливый город – Ленинград образца середины сентября 1939 года получалось с трудом.
…– Два пломбира дайте пожалуйста, – завороженно сказал Славик пухлой гражданке в белом чепчике и крахмальном переднике, скучавшей за металлической тумбой на колесиках с рисунком огромной голубой снежинки. Надпись полукругом: «Ленхладокомбинат № 1».
– Вам с сиропом? – толстуха открыла крышку контейнера, взяла конусообразные вафельные стаканички. – Есть клубничный и апельсиновый.
– Нет, обычный пломбир, – выдавила улыбку Алёна. – Сколько? Два двадцать? Слава, уплати… Спасибо.
– Вы приезжие? – осведомилась мороженщица.
– Да, из Москвы.
Пошли дальше, к Медному всаднику. Славик точно знал конечный пункт маршрута – улица Союза Связи, потом сразу домой в обоих смыслах этого слова: вернуться в квартиру, а оттуда пройти через Дверь в «объективное время». И на два дня забыть о «червоточине», до поры, пока не будет восстановлено основное направление – IX век.
– Мама рассказывала, что Невский заболел в конце восемьдесят второго года, – тихо сказала Алёна. – Что-то случилось с ним неуловимое, словно хворь какая-то одолела. Стал сер и тускл, будто заброшенный переулок, а не главный проспект города. Только сейчас я поняла, что болен весь город. Весь. Посмотри вокруг, довоенный Ленинград абсолютно непохож на наш Питер. Здания те же, мосты, набережные, памятники. Только здесь всё живое, дышащее, люди смотрят и ведут себя совсем иначе… Не понимаю! Может быть, это действительно другое измерение? Откуда такие ужасающие перемены? Всего за семьдесят лет?
– Срок-то немалый… И Блокада еще.
– Думаешь, из-за войны? Логично. Все равно твоя затея ничего не изменит. Гончаров и Серые в один голос твердили: через прошлое будущее не изменить. Ничего не получится, история защищает сама себя. И пробовать нечего.
– Раз хуже никому не будет, почему бы не попытаться? Метод бабочки Рея Брэдбери не сработает? И пускай. А вдруг сработает?
– Боюсь представить, в какой мир мы вернемся. Если вообще вернемся. И если будет куда возвращаться.
– Не трусь, обойдется.
…Рывок в 1939 год был осуществлен с неимоверной стремительностью: подготовка заняла всего полтора часа. Галопом в магазин за костюмом – одежда, найденная в квартире адвоката, не подошла. Потом в книжный. Немедленно обратно: надо успеть до вечера. Тамошнего вечера.
– Ничего не скажешь, я воодушевлена открывающимися горизонтами, – мрачно говорила Алёна, переодеваясь в только что купленное платье. – Если нам совсем не повезет, остаемся навсегда в предвоенном Ленинграде. Со всеми вытекающими. Я бы предпочла натурализоваться в Альдейгьюборге – и это второй вариант: переходим через «червоточину» в восемьсот шестьдесят первый год минус семьдесят лет. Там хоть попроще будет – язык знаю, про обычаи-традиции представление имеется. Вернуться в нашу эпоху будет или невозможно, или до крайности сложно – придется искать другие Двери, комбинировать… Славик, я тебя не убедила?
– Иван сказал, что феномен самозамыкания Двери продолжается не меньше суток. Успеем!
– Ты псих.
– Знала, с кем связываешься. Что характерно, я тебя не заставляю. Оставайся дома и жди. Что-нибудь случится – позвони Ивану, он придумает, как меня вытащить.
– Однажды ты шею себе свернешь…
– Клянусь, я точно знаю, что мы не влипнем! Шестое чувство! Наверное, то самое врожденное чутье аргуса!
– Не чутье, а самая натуральная метафизика, – бросила Алёна. – Готов? Как я выгляжу?