Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли
Шрифт:
«Что делать?» или «Дети шпионов»
На телевидении постепенно исчезает осмысленная речь. Когда мы сталкиваемся с программой Виталия Третьякова «Что делать?», мы практически сразу переключаемся на другой канал, потому что у Третьякова сидят люди не очень гламурного вида и обсуждают что-то им одним понятное. Сегодня мы немедленно переключаемся на ту программу, где что-то происходит — где есть динамика, движение, яркость, мелькание кадров, резкие нервные интонации, то есть туда, где меньше смысла.
Идеальным фильмом нашей эпохи является шедевр Антонио Бандераса «Дети шпионов-2». В нем, как только наш взгляд привыкает к маленькой крылатой корове, пробегающей по столу малолетнего агента самой тайной из спецслужб, наше внимание мгновенно улавливается кадром огромной прыгающей свиньи. И
От мира к «экстравагантному ансамблю»: освобожденное пространство
Сегодня утверждение об исчезновении смысла представляется вполне допустимым. Можно сказать, что тезис об избыточности мышления в современных условиях уже не скандал, он воспринимается как один из развлекающих элементов, по аналогии со всем остальным.Нам настолько безразлично, есть смысл или его нет, что мы не будем иметь ничего против, если он исчезнет окончательно. Но, исчезая, смысл оставляет после себя огромное пространство,которое заполняется чем попало: обрывками предшествующих состояний, лоскутами сновидений, экстравагантными фрагментами случайных, разрозненных, химерических ощущений. Французский философ Конш назвал это «превращением мира в экстравагантный ансамбль», который приходит на место «мира». Сама концепция «mundus» (лат.«мир»), Kosmos (греч.«мир, вселенная») означала определенную упорядоченность, целостность.Она-то и давала вещам смысл. Она-то и была структурой бытия и основой познания. Она, собственно, учреждала содержательную ось в процессе философствования и была целью и смыслом философии. Но этот мир распался.
Раньше словом «mundus», «мир», назывался латинский храм, окруженный кругом, как и «templum». Любопытно в связи с этим отметить, что французское «immon-de» — «грязь», «мерзость», «экскременты» — буквально означает «не-мир», то есть нечто «неструктурированное, необразованное, грязное». Весь мир, «le monde», становится «immonde», то есть «омерзительным», представляющим собой груду объектов, случайных стекляшек и окурков. Это и есть тот «экстравагантный ансамбль», который приходит на место «мира». Так же и на место философии приходит нечто новое,что мы будем описывать в рамках этих лекций. Для простоты можно назвать это «постфилософией».Когда «экстравагантный ансамбль» замещает мир, мысль заменяется чем-то иным, на место философии приходит постфилософия. Это вещь тонкая, непонятная, интересная, местами отвратительная, ее-то мы и будем исследовать.
Парадигмы и переходы.
Фазовый переход
Сегодня мы находимся в уникальном состоянии фазового перехода.Если вы немного знакомы с законами физики, то знаете, что есть ситуации, когда тело переходит из твердого состояния в жидкое (таяние льда), из жидкого в газообразное (кипение), из газообразного в огненное, плазменное состоянии. Самые интересные и сложные состояния «материи», изучавшиеся, например, знаменитым российским физиком Синаем, — процессы, наблюдаемые в ходе фазового перехода, когда материя из одного состояния переходит в другое. Это самые тонкие и сложные аспекты современной физической картины мира, физической науки.
Процессы фазового перехода имеют место и в истории: сегодня человечество переходит из одного состояния в другое, мы живем в эпоху парадигмалъного сдвига.Это
Например, живет «хороший человек». Он дожил до 30–40 лет, потом взял и «грохнул» кого-нибудь жестоко и съел. А мы только что написали о нем, что он «хороший человек». Прошло время, и он перестал быть хорошим человеком. Мгновенно. И что нам делать с тем, что мы о нем написали?
Я помню, перед концом СССР, месяца за два за три до его распада, в типографии сидел человек, у которого лет на пять застопорилось издание книги о «неизбывных преимуществах социалистической экономики, вечности восточно-европейского блока СЭВ и неизбежной победе социалистической экономики над капиталистической». Пока книга лежала в типографии, пока она проходила цензуру, то, о чем он писал, исчезло. Он сидел в типографии и плакал, смотрел на гранки и думал, что бы с этим ему теперь сделать? Так же и люди, которые писали об эпохе модерна,пока она не кончилась, всегда могли ожидать какого-то подвоха. И модерн, на самом деле, этот подвох преподнес.
Итак, в наше время определенная парадигма очевидно кончается, почти закончилось, и это дает нам колоссальное преимущество, уверенность, что мы не ошибемся. Мы можем увидеть весь предшествующий, заканчивающийся на наших глазах цикл, проследить его от начала до конца: как «герой родился, женился и умер». Вот тут-то мы можем сказать: «хороший» был человек или «плохой». Раскаяться и стать святым он все равно больше не успеет («во аде кто исповестися», — говорит по этому поводу Псалтырь). Он уже ничего — посмертно — не выкинет. Это уникальный момент, потому что наша оценка того, что происходило ранее, приобретает характер почти полной истины. Мы можем вынести свой вердикт и знаем, что он не будет пересмотрен, потому что субъекта нет,он отныне неподвижен и не преподнесет никаких сюрпризов, даже если бы захотел.
Переход к чему?
Но с другой стороны, если мы можем сейчас лучше, чем когда бы то ни было сказать, фазовый переход от чего (чтобыло до нас), то мы уж точно не знаем — переход к чему(во чтомы вступаем). Это другая крайне интересная сторона нашего времени: с одной стороны, полная уверенность в отношении парадигмы прошлого,с другой стороны — предельная неуверенность, полная чернота в будущем: чернота, которая не позволяет выделить в ней что-нибудь определенное. Когда кончаются эпохи, завершаются парадигмы, люди с радостью говорят: «Отречемся от старого мира», «мы наш, мы новый мир построим», «разрушим царство религии и построим царство разума» или «сбросим идолов в Дон и будем молиться настоящему Богу». Всегда, если одно уничтожают, одну эпоху закрывают, строятчто-то новое, открывают новые страницы, и в пафосе уничтожить прошлое всегда светится набросок программы будущего.
Наша эпоха не такова:мы, видимо, даже ее не разрушили, мы просто констатируем — больной мертв.Не «скорее мертв, чем жив», а просто мертв.Но мы не можем определить — что же теперь делать? Не мы убили этого больного. Ницше мог еще сказать в раннем эссе «Одержимый», что «Бог умер, мы убили его, вы и я».Мы даже этого не можем сказать. Мы не разрушали его, он сам исчез, растворился, рассосался. И мы не можем предложить альтернативную программу или просто обрадоваться происшедшему. Мы лишь констатируем факт и не знаем, куда идти, потому что впереди «rien ne luit», «ничего не светит» (фр.). Вот такой, несколько необычный, фазовый переход мы и попытаемся разобрать.