Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма, Джеймисон Фредрик

Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

на обложку

Джеймисон Фредрик

Шрифт:

Также этот пример может послужить иллюстрацией тезиса о том, что успешной пространственной репрезентации не обязательно быть воодушевляющей соцреалистической драмой революционного триумфа — она также может быть выписана в виде нарратива поражения, который порой прорисовывает на своем фоне — даже еще эффективнее — всю эту архитектонику постмодернистского глобального пространства, как некую конечную диалектическую преграду или же невидимый предел. Опыт Детройта может послужить сегодня более точному определению того, что имеется в виду под идеей когнитивного картографирования, которую здесь стоит описать как своего рода синтез Альтюссера и Кевина Линча. Классическая работа Линча «Образ города» и в самом деле породила эмпирическое научное направление, ныне использующее словосочетание «когнитивное картографирование» в качестве самоназвания. Ее проблематика, однако, остается замкнутой на феноменологию, и книге Линча можно, несомненно, предъявить немало критических аргументов в ее собственных терминах (одним из немаловажных было бы указание на отсутствие какой-либо концепции политического действия или же исторического процесса). Я буду использовать эту книгу эмблематически и аллегорически, поскольку ментальная карта города, изученная Линчем, может быть расширена до той ментальной карты социальной и глобальной тотальности, которую мы держим у себя голове, в более или менее перевранной форме. Работая в центрах Бостона, Джерси и Лос-Анджелеса и используя интервью и анкеты, в которых респондентов просили

описать городской контекст по памяти, Линч указывает на то, что отчуждение от города прямо пропорционально ментальной некартографируемости локальных городских ландшафтов. Тогда такой город, как Бостон, с его монументальными видами, маркерами и скульптурами, с его сочетанием величественных, но простых пространственных форм, к числу которых относятся и хорошо видимые границы, например река Чарльз, не только позволяет людям определять в своем воображении, в целом достаточно успешно и не допуская разрывов, собственное месторасположение по отношению ко всему остальному городу, но и дает им определенную свободу, эстетическое удовольствие от традиционной формы города.

Меня всегда поражало то, что предложенная Линчем концепция городского опыта — его диалектики между «здесь и сейчас» непосредственного восприятия и воображаемым или выдуманным чувством города как отсутствующей тотальности — представляет нечто вроде пространственной аналогии важнейшему определению самой идеологии, данному Альтюссером: «Воображаемое представление отношения субъекта к его Реальным условиям существования». Каковы бы ни были ее недостатки и проблемы, эта позитивная концепция идеологии как функции, необходимой для любой формы социальной жизни, хороша уже тем, что подчеркивает наличие разрыва между локальным позиционированием отдельного субъекта и тотальностью классовых структур, в которых он размещен, разрыва между феноменологическим восприятием и реальностью, которая превосходит любое индивидуальное мышление или опыт, то есть разрыва, который идеология, собственно, и пытается сократить или скоординировать, нанести на карту посредством сознательных или бессознательных репрезентаций. Предложенная здесь концепция когнитивного картографирования предполагает, следовательно, экстраполяцию пространственного анализа Линча на сферу социальной структуры, то есть в наш исторический момент, на тотальность классовых отношений на глобальном (или лучше сказать мультинациональном) уровне. К сожалению, в ретроспективе выясняется, что сила этой формулировки является также и ее фундаментальной слабостью: перенос визуальной карты [325] с города на земной шар настолько убедителен, что в итоге пространственной становится и сама операция, которую мы должны были помыслить совершенно иначе. Новое ощущение глобальной социальной структуры должно было обрести фигуру и сместить чисто перцептуальный субститут географической фигуры; когнитивное картографирование, которое должно было иметь своего рода оксюморонное значение и преодолеть пределы картографирования как такового, как концепт затягивается обратно силой притяжения черной дыры собственно карты (одного из самых мощных концептуальных инструментов человечества), а потому отменяет свою собственную невозможную оригинальность. Но также следует выдвинуть и вторую посылку, а именно то, что наша неспособность построить пространственную карту является столь же удручающим политическим опытом, как и аналогичная неспособность построить пространственную карту нашего опыта жизни в городе. Отсюда следует, что эстетика когнитивного картографирования в этом смысле является составной частью любого социалистического политического процесса.

325

Бодрийяр очень своевременно напоминает нам — однако он напоминал об этом так часто, что стало похоже, будто он пилит сук, на котором сидит, — что в постмодерне такие, по существу перекодированные, предметы или симбиотические конструкции, как карта Борхеса (всегда в таких случаях вспоминающаяся) или картины Магритта, не могут использоваться как фигуры или аллегории чего бы то ни было; и что с точки зрения высокой теории постмодерна все они характеризуются вульгарностью и отсутствием «отличительного признака», свойственным для гравюр Эшера, которые развешаны по стенам в комнатах студентов колледжа с простоватыми культурными вкусами. «Даже если бы мы могли использовать как наилучшую аллегорию симуляции фантастический рассказ Борхеса, в котором имперские картографы составляют настолько детальную карту, что она, в конце концов, покрывает точно всю территорию (однако с упадком Империи эта карта начинает понемногу истрепываться и распадается, и лишь несколько клочьев еще виднеются в пустынях — метафизическая красота разрушенной абстракции, соизмеримой с масштабами претенциозности Империи, абстракции, которая разлагается как мертвое тело и обращается в прах, — так и копия, подвергшаяся искусственному старению, в конце концов начинает восприниматься как подлинник) — все равно эта история для нас уже в прошлом и содержит в себе лишь скромный шарм симулякров второго порядка... Территория больше не предшествует карте и не переживает ее. Отныне карта предшествует территории...» (Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляции/А. Качалов (пер.). М.: Издательский дом «ПОСТУМ», 2015. С. 5-6).

Методологически в операции картографирования, как она выявляется в интересном тексте Георгакаса и Суркина (или в единственном развернутом анализе когнитивного картографирования в одном культурном артефакте, который удалось завершить мне самому), следует подчеркнуть, что в актуальной мир-системе всегда присутствует медиатермин, действующий в качестве аналога или материальной интерпретанты той или иной социальной модели, репрезентационной в более прямом смысле. При этом возникает что-то вроде новой постмодернистской версии формулы базиса и надстройки, в которой репрезентация социальных отношений как таковых требует ныне опосредования той или иной промежуточной коммуникационной структурой, с которой она может быть считана косвенно. В фильме, который я сам изучал («Собачий полдень» 1975 г., режиссер Сидни Люмет) [326] , возможность классовой фигурации в содержании (деградация прежней страты среднего класса до пролетаризации или наемного труда, возникновение фальшивого «нового класса» государственной бюрократии), с одной стороны, проецируется на мировую систему, а с другой — выписывается в форме собственно системы звезд, которая занимает промежуточное положение и прочитывается как интерпретанта содержания. Сартровское учение об аналоге позволило теоретизировать эту косвенность и ее механизмы, показав, что даже самой репрезентации, чтобы получить завершение, нужен заменитель, местодержатель или местоблюститель, своего рода мелкомасштабная модель радикально иного и более формального типа. Теперь кажется ясным, что такого рода триангуляция является исторически специфичной, обладая более глубоким отношением к структурным дилеммам, заданным постмодернизмом как таковым. Также она ретроактивно проясняет предварительное описание постмодернистского «теоретического дискурса», которое было предложено ранее (а также отрепетировано в странном новом идеологическом симбиозе, сложившемся при постмодернизме между медиа и рынком). В таком случае это не вполне теории, а скорее собственно бессознательные структуры, множество остаточных образов и вторичных эффектов собственно постмодернистского когнитивного картографирования, чей необходимый медиатермин выдает себя теперь за ту или иную философскую рефлексию о языке, коммуникации, медиа, а не за обработку его фигуры.

326

Jameson F. Class and Allegory in Contemporary Mass Culture: Dog Day Afternoon as a Political Film//Signatures of the Visible. New York: Routledge, 1991.

Сол Ландау сказал как-то о нашей сегодняшней ситуации, что в истории капитализма никогда не было такого момента, когда капитализм пользовался бы большей свободой и имел больше пространства для маневра: все опасные силы, порождаемые в прошлом им самим — рабочее движение и восстания, массовые социалистические партии и даже сами социалистические государства — сегодня пребывают в полной растерянности, если вообще так или иначе не нейтрализованы; в настоящее время глобальный капитал, судя по всему, способен следовать собственной природе и склонностям без особых опасений. В этом мы можем увидеть еще одно «определение» постмодернизма, причем весьма полезное, которое «пессимистичным» назовет лишь тот, кто не желает замечать происходящего. Постмодерн в этом смысле может быть всего лишь промежуточным периодом между двумя стадиями капитализма, на котором прежние формы экономической жизни перестраиваются на глобальном уровне, в том числе и прежние формы труда вместе с его традиционными организационными институтами и понятиями. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что из этого конвульсивного рывка возникнет новый международный пролетариат (в формах, которые мы пока еще не можем себе представить), однако мы пока находимся на самой нижней отметке, и никто не знает, сколько это продлится.

Именно в этом смысле два вроде бы разных заключения к двум моим историческим статьям по актуальной ситуации (одна — о шестидесятых [327] , а другая, ставшая первой главой в этой книге, — о постмодернизме) на самом деле совпадают: во второй я призываю к «когнитивному картографированию» нового глобального типа, о котором только что говорилось; в первой я предсказываю процесс пролетаризации на глобальном уровне. «Когнитивное картографирование» на самом деле было попросту шифром «классового сознания», но только оно говорило о необходимости классового сознания нового, доселе невиданного типа, в то же время отклоняя описание к новой пространственности, неявно присутствующей в постмодерне (и которую «Постмодернистские географии» Эдварда Соджи столь своевременно и убедительно вносят в теоретическую повестку). От выражения «постмодернистский» я порой сам уставал не меньше любого другого, но, когда мне кажется, что стоило бы пожалеть о том, что я приложил к нему руку, пожаловаться на злоупотребление этим понятием и его вездесущность, нехотя признав, что оно создает больше проблем, чем решает, я все-таки останавливаюсь и задаюсь вопросом о том, может ли какое-то другое понятие отразить эти проблемы столь же эффективно и одновременно экономно.

327

См.: Idem. Periodizing the Sixties//The Ideologies of Theory. Vol. II. P. 178-208.

Риторическая стратегия, применявшаяся на предыдущих страницах, включала в себя определенный эксперимент, а именно попытку понять, нельзя ли за счет систематизации того, что решительно противится систематизации, и историзации того, что предельно неисторично, окружить это явление с флангов и хотя бы навязать исторический способ его осмысления. «Мы должны назвать систему ее именем»: этот кульминационный момент шестидесятых неожиданно возрождается в споре о постмодернизме.

Приложение

ИЛЛЮСТРАЦИИ К ГЛАВЕ 1