Посторожишь моего сторожа?
Шрифт:
– Ну тетя, пожалуйста.
– У коммунистов бывают такие миленькие мальчики…
– Мне нравятся постарше.
– Ха, это пока. Девочкам вечно нравятся старые да седые, они считаются умнее и серьезнее. Хотя вот мне всегда нравились помоложе. Сейчас в тридцать пять уже наполовину седые, некрасиво. Я хоть крашусь, а они считают, что седина делает из обезьяны человека. А она старит.
– Вы совсем не изменились…
Она пробовала размышлять, как Мария: «Какая чушь! И почему меня заботит этакая чушь?». Но внешний мир был спокоен, только временами взрывался громкоговоритель: «Уважаемые граждане! Обязательно участвуйте
Конечно, не стоило обижать Митю. Она полностью на его стороне – на стороне уязвимых, но честных. Как и Митя, она против того, чтобы Он оккупировал соседние страны… наверное. Она против. Поэтому не стоит обижать Митю.
В своей комнате она присела у собранного чемодана. Затем встала – чтобы оторвать лист календаря. 10 марта – вот-вот я покину это место. Опять скитаться по чужим углам – вместо того чтобы вернуться домой и жить, как раньше, устраивать политические вечера, играть в шахматы с Альбертом и в карты – с Альбрехтом. Опять уезжать, не имея ничего, кроме одежды и билета в один конец, уезжать – и снова все начинать сначала.
Она не могла спать. Полка ее была неудобной, под самым потолком, что не нравилось и очень мешало. Оттого она ворочалась несколько часов и слушала сонное дыхание остальных, и злилась, что единственная в вагоне не может заснуть.
Вдруг кто-то постучал металлом близ ее головы.
– Что?..
Решив сесть, она случайно и больно ударилась затылком.
– Вы кто? – требовательно спросила она.
– Спускайтесь. Одевайтесь! Живо!
Темный человек отошел – стучать около голов зазевавшихся. Другие уже показывали личные вещи и прилюдно переодевались из ночного в теплое. Шумно плакала, растянувшись на грязном полу, молодая женщина, а ей объясняли, нависнув над ней чиновничьим мундиром.
– В чем дело? – попыталась спросить Жаннетт, когда ее, хватая за руки, поволокли к двери. – За что? Вы что?.. У нас билеты, документы! Вы не имеете права!..
За полусонными людьми в сугроб полетели чемоданы и саквояжи. Жаннетт, которая по-прежнему не понимала, что происходит, из-за своего протеста грубее многих была выброшена из вагона; она неудачно приземлилась и подвернула ногу. Вылетевший за ней чемодан, ударившись о землю, распахнулся, и вещи из него вывалились в снег. Катя получила меньше – лишь оборвали ремешок на ее жакете, пока выталкивали с высоты. Она сумела встать, не потеряв сапожки, и тут же ей стал помогать энергичный пожилой еврей.
– Ничего, соберем, – сказал он ей и похлопал по плечу. – Вас не покалечили?
– Нет, нет… спасибо. Но почему? За что? Они… не дали нам проехать.
– Старый Исаак слышал, они говорили, что граница с утра на замке. Мы первыми приехали.
– И… что же нам делать?
– Они нас с вами не выпустят. Как ваша бабушка?.. А, это ваша тетя?.. Понятно.
Он, кряхтя, помог Жаннетт встать. Идти сама она не могла из-за заболевшей ноги, и он, понимая, что племянница не справится с ней, взял заботу о Жаннетт на себя.
Шли они, поддерживая друг друга, в конце длинной процессии, по грязной узкой дороге, меся кое-где ногами сугробы. Катя волокла чемодан; ей было страшно и грустно. Постепенно светало, стало теплее, и вдалеке уже различить можно было бледные стены домов и их высокие и яркие черепичные крыши. То была ближайшая к границе деревня.
– Старый Исаак сожалеет, что вам тяжело. Но у меня самого, понимаете…
– О, конечно, – ответила Катя, – вы и так оказали нам большую услугу.
В обшарпанном постоялом дворе она и Жаннетт без аппетита съели по булочке с кофе. Место, как ни было тихо в нынешний час, навевало тревогу, и после завтрака Катя спросила у хозяина, могут ли они добраться до ближайшей железнодорожной станции, с которой возможно уехать обратно в В.
– Четыре с половиной километра.
– Сколько?.. Так далеко?
– Говорю вам, больше четырех километров. Пешком.
– Послушайте, – заговорила она поспешно, – неужели никто не может довезти нас до станции? У моей тети болят ноги, она не может идти. Мы не можем сидеть здесь, пока она не поправится.
Опуская глаза, тот объяснил, что ехать по дороге никто из местных не хочет – ночью, говорят, там были фашистские митинги.
– Но мы за все заплатим! Как вы не понимаете? Нам нужно ехать! Тут до границы рукой подать, а на ней черт знает что происходит. Мы не можем сидеть на границе, ожидая непонятно чего. Я заплачу, сколько вы скажете, только найдите мне возчика.
Несколькими часами позже, не забыв показать ей, как сложно ему это далось, он отыскал готового ехать на станцию человека. Катя пошарила в своем кошельке, после забралась в кошелек тети и все же наскребла озвученную сумму – это была грабиловка, сравнимая с десятью поездками на такси в В.
– Ты заплатила ему СТОЛЬКО денег? – возмутилась после Жаннетт.
– А что я должна была делать?
– Торговаться! Почему ты ничего не сказала мне? Я бы сумела сторговаться!
– Вы себя плохо чувствовали. Я не хотела вас тревожить.
Тонко вившаяся в горных тенях дорога запружена была транспортом, а тот забит вещами – все старое и бесполезное, увозимое из жадности, как бы это не забрали чужаки: слух, что армия вот-вот пересечет границу, пролетел по приграничным районам скорее рассветных оттенков. Кто побогаче, уводили с собой скот, привязывали к телегам; с коровами и козами путались, осмелевшие дрались до крови, если показалось, что сосед пытается поменять свою полудохлую тварь на откормленную. Жаннетт позже сказала, что шли они, как подранный собаками зверь. Мимо, с другой стороны, встречать чужую армию шли с транспарантами и флагами, запевали известную песню: «Я – фашист! И я знаю, что мне повезло! И я не отступлю никогда! Я – наследник отца всему миру назло!».
– Боже мой, я надеялась, что больше не услышу эту чушь, – пожаловалась Жаннетт.
– Не зарекайтесь.
– Я не зарекаюсь. Но мне страшно. К счастью, я не верю в ад. Потому что, Катя, если ад существует, я буду гореть в нем оставшиеся столетия.
– Оттого, что услышали эту песню первой? – ответила та.
– Оттого, что была соучастником этого преступления. Это творилось на моих глазах! В моем доме! Я… принесла вам всем несчастье. Не нужно было пускать Альберта и его братию. Мой эгоизм погубил меня и вас с Машкой.