Поступь Слейпнира
Шрифт:
— Когда-то королева Налунга осмелилась сказать, что воин Аль-Руффи недостаточно хорош, чтобы стать командиром её воинов. И вот тогда я сказал себе, что придёт день, и я собственными руками поставлю клеймо на её роскошном теле. Я долго собирал знания о её городе, но судьба оказалась благосклонна ко мне. Моим воинам не пришлось идти в этот дальний поход. Королева Налунга сама пришла к моему костру, заодно принеся кучу золота из своей сокровищницы.
— Неужели прославленный воин не может забыть неудачную шутку глупой девчонки? — спросила Налунга, мысленно проклиная
— Скажи это обычная девчонка, я бы посмеялся и забыл, но слова королевы — это слова правителя, которые сложно забыть и нельзя простить. Ты назвала меня недостойным, унизив при моих воинах, — сурово ответил Аль-Руффи, и девушка вздрогнула от его тона.
Один из воинов достал из огня клеймо и, показав его вождю, одобрительно кивнул:
— Разогрелось что надо. Можно начинать.
— Отлично. Тогда не будем откладывать благое дело, — решил Аль-Руффи, подтащил Налунгу поближе к костру и перевернул на правый бок.
Прижав её коленями к земле, он выхватил клеймо и одним плавным движением прижал его к обнажённому плечу девушки. Над оазисом раздался душераздирающий вопль боли и разнёсся запах палёной плоти. Легко удерживая Налунгу, воин прижимал клеймо до тех пор, пока не убедился, что раскалённое железо оставило неизгладимый след на коже бывшей королевы.
Одним движением отняв клеймо от раны, он не глядя бросил его в костёр и, осмотрев полученный результат, удовлетворённо кивнул головой.
— Давайте следующего, — приказал вождь, развязывая верёвки и рывком поднимая новую рабыню на ноги.
Вскоре со всеми было покончено, и воины вернулись к своим делам. Новых рабов даже не стали связывать. Бежать в пустыне, не зная дороги, было просто глупо, а самое главное — любой, увидевший клейменого раба, мог схватить его и сделать своей собственностью или передать за награду хозяину. Наказание же за побег определял сам хозяин.
Едва не теряя сознания от боли, Налунга отползла от костра и, упав на песок, залилась слезами. Рыдала она долго и самозабвенно, оплакивая себя, свою судьбу и изливая вместе со слезами всю нахлынувшую боль. Больше всего её обижало равнодушие бывших служанок. Сидя в сторонке, они, как ни в чём не бывало, что-то тихо обсуждали, то и дело хихикая и бросая на воинов заинтересованные взгляды.
Наконец завывания Налунги надоели всем. Одна из девушек, присев рядом с воином, тихо спросила, чем может ему помочь, при этом совершенно игнорируя бывшую хозяйку. Чуть улыбнувшись, воин попросил её добыть воды. Кивнув, девушка осторожно подошла к костру и, обратившись к ближайшему воину, попросила позволения напоить рабов. Поднявшись, один из кочевников бросил ей полупустой мех с водой и, подтолкнув изогнутым носком сапога в бедро Налунгу, проворчал:
— Хватит выть. Тебе уже все гиены в этой пустыне ответили.
— Вы погубили меня, — всхлипнула в ответ Налунга. — Теперь я никогда не смогу вернуться обратно и отвоевать свой трон.
— Лучше вспомни, сколько людей ты обездолила, продав их в рабство. Сколько семей разрушила, отобрав у них детей. Теперь ты на собственной
— За что ты меня так ненавидишь? — растерялась Налунга.
— Я три года жила в страхе, что за любую провинность меня могут скормить крокодилам или зарезать на алтаре, словно овцу на бойне. Из всех моих хозяев ты была самой жестокой. Ни один мужчина не мучил и не унижал меня так, как это делала ты. И я рада, что стала свидетелем твоего падения.
— Пусть это будет твоим первым уроком, рабыня, — неожиданно вступил в разговор Аль-Руффи. — Даже будучи хозяином, нельзя забывать, что раб тоже может чувствовать боль. Можно наказать провинившегося раба, но нельзя становиться чудовищем. Однажды несправедливо наказанный раб может стать тем самым камнем, о который споткнётся конь твоей власти.
— Значит, я теперь никто? — растерянно спросила Налунга.
— Ты рабыня. Рабыня без дома, родных и даже без имени. Имя, которое ты носила до сегодняшнего дня, слишком длинное и вычурное для рабыни. Я дам тебе новое имя, — усмехнулся воин и, вернувшись к костру, громко добавил, — а теперь, ложитесь спать. И если я услышу хоть один звук, виновного накажут плетью.
Испуганно вздрогнув, Налунга осторожно перебралась поближе к костру и, устроившись на брошенной кем-то попоне, свернулась в клубок, боясь даже пошевелиться. Боль, страх, переживания прошедшего дня не давали ей уснуть, но она даже не пыталась заговорить с кем-то из новых товарок. Они ясно дали ей понять, что не простили её жестокости и придирок.
* * *
Константинополь поразил Вадима обилием лавок, базаров и купален. Вспоминая уроки истории, он то и дело пытался связать всё прочитанное с тем, что увидел собственными глазами, но как оказалось, это было не так просто. Стамбул, который он видел во времена своей службы, разительно отличался от того города, что он наблюдал сейчас.
Узкие улочки, вымощенные булыжником площади, акведуки и даже канализация — всё это он видел собственными глазами и никак не мог отделаться от ощущения, что спит и видит увлекательный цветной сон. То и дело втихаря пощипывая себя за локтевой сгиб, он пытался проснуться, но, чувствуя боль, понимал, что это далеко не сон. Устав бороться с самим собой, Вадим отмахнулся от очередной проститутки, пытавшейся навязать ему свои изрядно поношенные прелести, и, ухватив за локоть кормчего, сказал:
— Ты как хочешь, а я возвращаюсь на корабль.
— С чего вдруг? — не понял Юрген. — Давай ещё погуляем. Когда ещё по земле пройтись придётся?
— Мне сложно это объяснить, но я видел эти места там, в своём времени, и теперь не могу поверить, что здесь всё не так, как я знаю.
Сообразив, о чём он говорит, кормчий тяжело вздохнул и, подумав, кивнул:
— Ладно, давай возвращаться.
— Ты не должен идти со мной, брат. Я и сам доберусь, — смутился Вадим, но Юрген только усмехнулся в ответ.