Посвящение

Эстерхази Петер

Сидике с любопытством приблизилась к матери.

— Апельсин… — неуверенно протянула она.

— А знаешь, кто их прислал? — с сияющим видом спросила мать и ответила тут же: — Товарищ Ракоши!

Меня охватила благоговейная радость.

— Это правда? — спросил я. — Ты с ним разговаривала? Это он мне прислал?

Глаза матери даже не дрогнули, но в улыбке ее мне почудилась фальшь.

— Подошел ко мне и спросил, нет ли у меня сына. Я сказала, что есть. В таком случае, говорит, передайте ему от меня апельсины!

Тут я понял, что это неправда, однако разоблачать

ее невинную ложь мне совсем не хотелось. Лишь позднее, годы спустя, смог я представить себе, как во время приема моя мать стоит в очереди для того, чтобы пожать руку товарища Ракоши. Но вот она отходит в сторону и, заметив лежащие в вазе апельсины, вспоминает обо мне, оглядывается украдкой, открывает сумочку и быстро кладет в нее два апельсина. Быть может, при этом она даже улыбается, потому что на ум ей приходят листовки.

— А еще я сказала товарищу Ракоши, что сын у меня не какой-нибудь, а отличник и пионер. Правда, есть у него одна двойка по арифметике, но я товарищу Ракоши обещала, что он ее непременно исправит, чтобы быть совсем круглым отличником.

В том, что мать врет мне, сомнений больше не оставалось — не могла она говорить обо мне ничего плохого. Если и говорила, то только хорошее. Мать положила передо мной апельсин, ласково что-то воркуя, и погладила меня по вихрам. Меня это рассердило.

— А это вам, Сидике! — протянула она второй апельсин девушке.

Я, не раздумывая, стал чистить свой, в то время как Сидике в немом изумлении вытаращила глаза и посматривала то на лежащий у нее на ладони оранжевый плод, то на мать, словно бы переспрашивая: «Что, и правда мне?» Честно сказать, я и сам ни разу еще не пробовал апельсинов, однако признать это перед Сидике было стыдно.

— Ешь, чего ты? — небрежно бросил я девушке.

— Я матушке отвезу, — тихо проговорила она, — и Дюрке…

— Отвезите, Сидике, отвезите, — милым голосом подхватила мать. — Ведь они не видали такого!

Апельсин, с которого я еще обдирал кожуру, замер в моих руках. Я положил его на очистки. «Ведь они не видали такого!» — крутились в мозгу слова матери.

Я взглянул на нее недоверчиво, словно бы ожидая подтверждения этих слов, но тут же подумал: «Наверно, она права. Они не видали такого. Я и сам видел их только в учебнике по ботанике, на цветных иллюстрациях». Невинная материна ложь показалась мне вдруг отвратительной, принимать ее не хотелось. А снисходительный тон, которым она сказала это самое «…не видали такого», отдалил ее от меня, вызвал недоумение и враждебность. И внезапно, в считанные мгновенья, что-то во мне изменилось: меня поразило собственное высокомерие по отношению к Сидике. Мне вспомнилось, как бесстрастно отец сказал девушке: «Вы не прислуга у нас… отныне вы член семьи». Тогда он казался мне великаном. Наверное, потому, что всегда был далек от меня.

Сидике, с апельсином в руках, бесшумно удалилась к себе. В дверях показалась бабка. Голова ее была гордо вскинута, она бросила в сторону матери обиженный взгляд, едва ответив ей на приветствие.

— Отнесу деду кофе… — сказала бабка.

— Не трудитесь, мамочка, я сама отнесу, — защебетала

мать. — Я и вам принесу! Послабее или покрепче?

— Уж оставь, — отрубила та, — как-нибудь обойдемся!

Резкий тон заставил мать вздрогнуть. Пока бабка скованными движениями разливала кофе, она вертелась возле плиты. Порезала хлеб, намазала его маслом. Бабка взяла поднос и, уже выходя из кухни, бросила ей через плечо:

— Разговор к тебе есть!

Мать скорчила жуткую гримасу. Бабка, обернувшись в дверях, это заметила.

— Хорошо, — еще более оскорбленным тоном сказала она и вылетела из кухни.

Мать спросила меня, озорно подмигнув:

— Она что, всегда такая сердитая?

Я дернул плечом и уткнулся в кофейную кружку.

Из своей комнатки вышла Сидике и со следами растроганности на лице подошла к матери.

— Уж вы извините, я даже не поблагодарила вас… в первый раз увидала собственными глазами.

— Ну вот еще, пустяки какие, — сказала мать и провела рукой по волосам Сидике.

Тут в переднюю бомбой влетела бабка — на руке у нее развевалась прожженная ночная рубашка.

— Полюбуйся вот! — швырнула ее на стул.

Мать уставилась на бабку с недоумением, но та была слишком разгневана, чтобы пускаться в какие-либо объяснения. За спиной у нее замаячила сгорбленная, сухая фигура деда.

— Мать, не надо… — начал он было вполголоса и умолк, остановленный театральным жестом старухи.

— Вот что ты натворила! — вскричала она. — Гримасничать у меня за спиной, это ты можешь… насмехаться над старой женщиной!.. А ведь я говорила тебе, говорила… да вы разве послушаете… я для вас ведьма старая, что вам слушать меня!.. — Голос бабки перешел в пронзительный визг: — Говорила я вам, что нельзя молодую брать?! Всю одежду мне пережжет!.. все белье!.. что, мне новое покупать каждый день?.. да я денег не напасусь… а ей только бы апельсины жрать… куда мне ее теперь? Куда? — истошно вопила она, потом схватила сорочку и проткнула своим кулачком коричневое пятно. Истонченная ткань рассыпалась в прах.

— Полюбуйся-ка, что прислуга твоя вытворяет! — И швырнула сорочку на пол.

— Замолчите сию же минуту! — прикрикнула на старуху мать.

Сидике вжалась спиною в дверь, судорожно вцепившись в крашенные белилами завитушки наличников, и глазами — как мне показалось — искала меня. Я понял, что должен сказать что-нибудь. И потупился.

Бабка беззвучно разинула рот и под взглядом матери быстро попятилась к выходу. У деда на лбу вздулись жилы, он закашлялся, горестно повторяя:

— Не надо это… не надо… оставьте…

— Ну, хорошо… хорошо! — задыхаясь, прошипела бабка, дернула старика за руку и захлопнула дверь.

Мать постояла в оцепенении, подняла с полу ночную рубашку и неумелыми, угловатыми движениями начала ее складывать. Села к столу, рассеянно передвигая с места на место приборы, посмотрела на Сидике. Девушка, все так же прижимаясь к двери, застыла в томительном ужасе.

— В следующий раз повнимательней будьте! Я этого не люблю!

Сидике взглянула тут на меня.

Я отломил дольку апельсина и бросил в рот.