Посылка из Полежаева
Шрифт:
Она вчера видела из окошка, как сын, отправившись в школу, долго стоял на тропке, держа руку козырьком. «Кого это он выглядывает?» — удивлялась Варвара Егоровна. Перешла к другому окну, из которого была видна вся дорога, и охнула: Люську Киселёву ждёт. Ну, Варвара Егоровна, дождалась: младший сын жених! Конечно, никакого значения она этому не придала, просто так рассмеялась. Мало ли школьники кто с кем ходят. А тут, когда на каравае буквы увидела, соединила вчерашнее с ними.
— Да нет, не должно бы…
Себя попыталась вспомнить, когда впервые мальчики стали нравиться. Выходило, что классе в пятом… И задумалась.
Сюрпризики сыновья преподносят. То в слезах из школы приходит — Корвалана жалко. А тут поуспокоился вроде, так девичьи инициалы стал выводить. Ну, что ты с ним будешь делать — постоянно у человека душа горит.
Славка… тот не такой — ему всё трын-трава. А дождётся, дождётся, и ему какая-нибудь вскрутит голову: к этому время идёт.
Но Тишка-то, Тишка-то… Под носом давно ли обсохло…
Варвара Егоровна понимала, что это, конечно, всё не всерьёз, детские благоглупости… Но всё же, всё же…
Она неожиданно вспомнила, как Люська приглашала её сына на день рождения. Было это ещё до школы, а Тишка на праздник собирался будто жених. Рубаху попросил у матери глаженую, от шорт отказался, надел штаны. И ботинки гуталином начистил.
Утром Варвара Егоровна наладилась сына будить, а его и в постели нету.
Оказывается, ни свет ни заря ушёл к Киселёвым.
Настасья Семёновна, Люськина мать, увидела его на крыльце нарядного, с букетом цветов.
— Тиша, ты уж больно рано пришёл, Люся спит…
— А я подожду, — ответил Тишка.
Варвара Егоровна потом смеялась:
— Шёл бы с вечера — и там бы спал на крыльце.
— Ну, мама, зато не опоздал, — оправдался Тишка.
Варвара Егоровна стояла сейчас перед Тишкиным караваем и улыбалась.
7
Затруднения вызвал посылочный адрес. Тишка, слюнявя фиолетовый карандаш, уже намалевал на фанерной крышке две строчки:
Страна Чили,
город Сантьяго.
Но не будешь же писать «Монастырь «Три тополя»; ни один чилиец такого адреса не разберёт. Если они называют свой город Сантьяго, так Тишка и написал Сантьяго. А монастырь зовётся у них по-другому, но Тишка не мог вспомнить как. Он вчера, перед школой, специально дожидался Люську Киселёву: Люська — отличница, должна запоминать всё, что рассказывают учителя. А она даже русского-то названия — «Три тополя» — не удержала в голове. Чёрт знает за что ей только пятёрки ставят, за красивенькие глаза, что ли…
Тишка сдержался, не высказал ей этого прямо, так она, дура, будто её за язык тянули, сама напросилась на откровенность.
— Ты видел, какую я заметку написала в школьную стенгазету? — похвасталась Люська и голову кокетливо набочок склонила: вот, мол, вам никому никогда не суметь, вы, мол, все олухи царя небесного. Вам в классную-то и то не написать… Ну, ни дать ни взять писательница. Агния Барто, не меньше… Будто она стихи сочинила… «Наша Таня горько плачет, уронила в речку мячик». А и накарябала-то всего-навсего о своём пионерском звене мы разучиваем песни, мы проводим сборы, мы собираем макулатуру.
— Если хочешь знать, так я и складнее твоего напишу. Люська сразу насторожилась, произвела в уме какие-то расчёты:
— Ага, так ты хочешь про Корвалана? Поэтому про «Три берёзы» и спрашиваешь?
Ох уж эта женская логика… Сразу всякие догадки, предположения… А у самой в голове-то — соломенная труха. Давно ли Тишка ей «Три тополя» тремя тополями назвал. А она уж переиначила, «Тремя берёзами» шпарит. Ну, и пусть живёт в заблуждении.
— Да уж если бы захотел, так не хуже твоего сочинил. Но Люська-то уверена, что у неё заметка про пионерское звено получилась покраше знаменитых стихов про Таню и мячик.
— Так ты читал или нет мою заметку? — напирала она. Тишка, конечно, читал, всем классом бегали к стенгазете. Но разве он Люське признается…
— Была нужда тратить время на чепуху…
Он хотел добавить: «Тоже мне… Агния Барто выискалась», но Люська уже закусила губу.
— А все читали, — встряхнула она головой. — Мария Прокопьевна даже хвалила…
Как же, как же… Будто Тишка не знает, что Мария Прокопьевна на Люськиной писанине чистого места не оставила, всё изрисовала красным карандашом. От Люськиного сочинительства одна подпись осталась.
— Чего заливаешь-то? — ехидно ухмыльнулся Тишка. — Она тебя хвалила не за то, что ты хорошо написала…
— А за что? — вперила руки в бока Люська.
— За то, что активная… У тебя и ничего не получается, а ты всё равно наперёд всех лезешь…
Ну, уж, это он, наверное, перехватил.
Люська саданула его по спине портфелем. Конечно, не больно. Но Тишка дал сдачи. Люська показала ему язык:
— Тихон Иваныч, снимай штаны на ночь…
Тишка вконец расстроился: и эта сорока знает дразнилку. Не дай бог, если Славка проговорился ей о тайном смысле стишков.
Но Люська как полоумная шпарила одну строчку:
— Тихон Иваныч, снимай штаны на ночь… Тихон Иваныч…
— Ну, я тебе покажу! — Но показывать-то было уже некогда, тропинка свернула к школе, и Тишка грозно пообещал:
— Попадёшься на узенькой дорожке.
— А я Марии Прокопьевне скажу…
— Наябедничай попробуй, — показал ей Тишка кулак. — Вдвойне заработаешь.
— А вот и скажу, не испугаюсь…
Так, переругиваясь, и в раздевалку зашли, и Люська сразу затерялась в толпе, да она Тишке не очень-то и нужна была. Всё равно чилийское название «Трёх тополей» не запомнила, отличница липовая… Уж ладно, у Тишки в одно ухо влетает, в другое вылетает — так его и не ставят в пример. Он в стенгазету не пишет заметок, не мнит из себя писателя. А Люська всё должна помнить.