Потерянная Россия

Керенский Александр Федорович

Только вернувшись на путь народовластия, только подчинив правительство свободной воле народа, только обратившись к основным идеям Февральской революции, Россия вернет себе внутренний мир, право на свободный труд и сытость.

Союзники и Временное правительство

Нельзя забывать о том, что Февральская революция произошла во время войны, что война эта продолжалась, что кроме неприятельских войск на фронте в тылу действовали начиненные внешним врагом и Лениным живые бомбы. Без ясного представления обо всем этом нельзя правильно понять историю трагической борьбы России за свою свободу, внешнюю и политическую, со дня падения монархии вплоть даже до нынешних дней. Судьба нашей революции разрешилась не в порядке борьбы партий внутри страны, а на полях сражений и в кабинетах министров иностранных дел всех воюющих держав.

Существует вздорная легенда, что союзники России содействовали Февральской революции, даже чуть ли не сами ее устроили. По методу исключения роль организатора русской революции приписывается главным образом английскому послу сэру Джорджу Бьюкенену [125] . Итальянский посол, жизнерадостный, подвижный маркиз Карлотта, больше наблюдал, чем действовал, был всегда, кроме того, третьим после Бьюкенена и французского посла Палеолога [126] .

Сказать о последнем, что он в какой-либо степени мог содействовать не только революционному, но даже и оппозиционному движению, было прямо невозможно. Эта был весьма светский человек, не выходивший из великокняжеских салонов, особенно из салона великой княгини Марии Павловны [127] . По созвучию своей фамилии с именем знаменитой династии византийских императоров он чувствовал себя аристократом, едва ли не кузеном особ царской крови. Он написал о своем пребывании в Петербурге полубеллетристический дневник. Уже из помещенных там историко — философских рассуждений о России, о русском народе видно, что для него в России за узким кругом людей «из общества» Европа кончалась; начинался загадочный, мистический, варварский и темный Восток. Уже в последние месяцы перед падением монархии Палеолог стал склоняться к мысли, что Россия не выдержит до конца войны и что следует! на всякий случай заранее перестраховать интересы Франции по другую сторону фронта. Его личное тяготение к реакционным католическим кругам указало ему путь в Будапешт и Вену. Конец же монархии был для Палеолога концом той России, с которой еще можно было как-нибудь считаться. Он стал слать в Париж весьма пессимистические доклады и настойчивые указания: нужно искать пути к миру за счет России. Так мне рассказывал Альбер Тома [128] , который был срочно, в начале революции, прислан в Петербург с особыми полномочиями — сначала дублировать, а затем временно и совсем заменить Палеолога. Отношение французского посла к России после падения монархии было столь своеобразно, что английский и итальянский послы первые возбудили перед Временным правительством вопрос о необходимости дать понять Парижу, что аристократ — посол не совсем удобно стал себя чувствовать в Петербурге, потерявшем вдруг вкус к придворным мундирам… Вернувшись в Париж, Палеолог в правительственных и дипломатических кругах Франции не оказался вовсе одиноким в своем отношении к России, оставшейся без «верного союзника Франции — царя».

125

Бьюкенен Джордж Уильям (1854–1924) — в 1910–1918 гг. посол Великобритании в России. Поддерживал Временное правительство и А. Ф.Керенского

126

Палеолог Морис (1859–1944) — французский дипломат, публицист, посол Франции в России. Автор мемуаров «Царская Россия во время мировой войны» (Т.1–2. М.; Пг., 1922–1923)

127

Мария Павловна (1854–1920) — великая княгиня, урожденная принцесса Мекленбург-Шверинская. С 1874 г. жена великого князя Владимира Александровича

128

Тома Альбер (1878–1932) — французский историк, социал-реформист. В годы 1-й мировой войны министр по делам вооружений. В 1917 г. был в России, где вел агитацию за продолжение войны

Так, за вычетом по явной непригодности к роли организаторов революции Палеолога и Карлотти оставался только один Бьюкенен. Во время революции мне пришлось довольно часто встречаться с английским послом. Этот подлинный джентльмен не был лично способен ни на малейшую нелояльность. Состоять в организаторах революции против императора Николая II он и потому еще не мог, что очень хорошо относился лично к бывшему царю. Это отношение особенно ясно проявилось летом, когда из Лондона пришел категорический отказ оказать бывшему императору и его семье гостеприимство в Англии впредь до окончания войны: Бьюкенен перенес этот отказ как личное свое горе. Как же могла родиться все-таки легенда о Бьюкенене — вдохновителе русской революции? Она, во — первых, возникла из особой ненависти тогда всех сановных германофилов к Англии. Во — вторых, — как раз из очень лояльного отношения английского посла к царю и к династии. Бьюкенен видел, куда ведет не только Россию, но и династию кружок Распутина, и он неоднократно пытался советовать императору разумную и спасительную для монархии более либеральную политику. В последний раз он старался спасти царя от его собственного упрямого безумия очень незадолго до катастрофы, но совершенно безуспешно. Как раз в это последнее свидание царь принял английского посла необычно сдержанно, почти враждебно; подчеркнул весьма недвусмысленно свое совершенное нежелание слушать какие бы то ни было советы со стороны. Советы же английского посла шли навстречу пожеланиям прогрессивного блока. Вот было единственное основание для рожденной в окружении императрицы Александры Федоровны [129] легенды.

129

Александра Федоровна (1872–1918) — российская императрица, жена Николая II с 1894 г. Расстреляна большевиками вместе с мужем и детьми

На самом деле до падения монархии все официальные иностранцы в России держали себя всегда строго в рамках «протокола» и никакого вмешательства во внутренние дела России себе не позволяли. Только после революции тут многое, очень многое изменилось. Прежде всего, исчезла очень строгая традиция дипломатического обихода в Петербурге. После падения монархии дипломатический корпус впервые получил полную свободу общения со всеми кругами общества. Конечно, и до революции никаких формальных ограничений в этой области не существовало. Но имелась очень крепкая традиция: иностранные дипломаты должны были вращаться в узком кругу придворного и светского общества. Общение кого-либо из них с представителями оппозиционных, а тем более революционных партий было бы открытым и неприемлемым для двора скандалом. Теперь, при Временном правительстве, каждый иностранный дипломат шел, куда хотел, — к любому министру, в Советы, на митинги. Встречался с кем бог на душу положит: одни, по — старому, в определенные дни ездили в определенные салоны, другие торопились познакомиться с вчерашними каторжниками — революционерами. К Временному правительству большинство союзных дипломатов относились критически, даже оппозиционно: нас обвиняли в слабости, в безволии и прочих смертных для правителей грехах. Однако сами дипломаты скоро привыкли злоупотреблять «чрезмерной свободой», не менее, чем и любой рядовой рабочий или солдат. Из свободы общения с кем угодно сами собой возникли более интимные связи с лицами, настроения которых соответствовали вкусам того или иного посольства, того или иного военного союзного агента. А там недалеко уже было и до содействия лицам, которые, по оценке, конечно, самих иностранцев, были настоящими русскими патриотами и хотели действительно спасать Россию от «засилия Советов». Бисмарк [130]

ведь не об одних немцах сказал: в борьбе на живот и на смерть уместно любое оружие, не считаясь ни с какими моральными предрассудками.

130

Бисмарк Отто Эдуард Леопольд фон Шёнхаузен (1815–1898) — рейхсканцлер Германской империи в 1871–1890 гг

А разве есть что-нибудь аморальное в желании прийти на помощь союзнику; попавшему в беду; союзнику; оказавшемуся вдруг) в руках «слабого» и неопытного в военных и международных делах правительства, состоявшего или из далеких от жизни идеалистов, или из подозрительных пацифистов? И что же удивительного, если по всей своей собственной психологии, по всем своим петербургским связям огромное большинство членов союзных посольств и военных миссий легко и быстро нашли общий язык и в столице, и в ставке с кругами, оппозиционными Временному правительству?

Оппозиция слева нашла себе опору в Германии. Оппозиция справа — в посольских зданиях на набережных Невы, в самом Петербурге! Вот почему после падения монархии, летом 1917 года, силы двух борющихся коалиций расположились в России не по двум параллельным линиям: Временное правительство с союзниками — большевики с Германией, а по сторонам некоего треугольника: Временное правительство — Ставка с союзниками — большевики с Германией. Самое курьезное в этом положении было то, что мы — Временное правительство — изображались левыми демагогами, как «наймиты английского капитала»; даже многие добросовестные сторонники Временного правительства в демократической среде все-таки находили, что мы слишком «не самостоятельны» в отношении к союзникам. Нам же, главным образом министру иностранных дел М. И. Терещенко, приходилось в это время упорно отстаивать новую военно — дипломатическую политику свободной России и в Париже, и в Лондоне; добиваться там, большей частью тщетно, нужного дипломатического содействия для подъема боеспособности русской армии. И делать это нужно было с чрезвычайной осторожностью, в порядке «тайной дипломатии», дабы не давать повода возбужденному революцией общественному мнению России заподозрить искренность дружеских отношений главных наших союзников к России, свергнувшей монархию [131] .

131

..сазоновскую политику… — Сергей Дмитриевич Сазонов (1860—

Я до сих пор сдержанно писал о действительной политике Парижа и Лондона по отношению к России после революции; по отношению, в частности, к Временному правительству. Теперь, мне кажется, настало время сказать правду, как она была: в союзных России столицах победила в основных чертах точка зрения отозванного из Петербурга Палеолога. Революция сразу как бы исключала из круга полноправных членов Антанты Россию. Конечно, нужно все сделать, чтобы удержать Россию на фронте, нужно терпеливо выслушивать дипломатический лепет неопытных министров, по существу же — вести войну самостоятельно, не привлекая к этому Россию и не считаясь вовсе с ее требованиями. Скептическое, выражаясь мягко, отношение руководящих кругов Лондона и Парижа к союзному Временному правительству мне было, конечно, хорошо известно, но все-таки я был прямо поражен, когда уже в эмиграции, кажется в 1920 году, подробно узнал историю переговоров о сепаратном мире с Австрией. Переговоры эти велись как раз в апреле 1917 года между Лондоном, Парижем, а затем и Римом, с императором Карлом Австрийским [132] через принца Сикста Бурбонского, брата императрицы Зиты. Это были весьма серьезные переговоры, они сорвались в самую последнюю минуту из-за упрямства Италии, Рим никак не хотел отказаться от какого-то куска обещанных ему австрийских земель, которого Италия затем все-таки не получила. Но все эти переговоры, непосредственно и более всего задевавшие интересы России, до конца происходили в строгом секрете от Временного правительства. В случае удачи переговоров Россия была бы поставлена перед совершившимся фактом. Я подчеркиваю, что этот вопиющий случай нарушения союзной этики по отношению к нам произошел в самом начале революции, при самом «буржуазном» правительстве, при министре иностранных дел Милюкове, который всячески стремился продолжать в сношениях с Лондоном и Парижем сазоновскую политику. «Революция ничего не изменила в нашей иностранной политике», — повторял он ежедневно.

132

Карл Австрийский — Карл (1887–1922), император Австрии и король Венгрии в 1916–1918 гг. Отрекся от престола

Теперь часто говорят, что наступление русских армий в июле 1917 года было авантюрой, вызванной давлением союзников. Конечно, Париж и Лондон очень хотели, чтобы наши войска вернулись к активным операциям на фронте. Конечно, ведя коалиционную войну, и мы, весьма дружески и лояльно относясь к союзникам, должны были считаться не только с интересами России, но и с интересами всего союза. Однако восстановление боевых действий на фронте диктовалось нам прежде всего интересами России, его требовала от нас сама логика революции. Родившись в значительной мере из протеста против сепаратного мира, революция могла укрепить свободу и демократию только в случае благополучного исхода войны. А кроме того, наблюдая отношение к России наших союзников, нам было ясно, что только восстановление боеспособности армии, демонстрация некоторой нашей силы заставили бы наших союзников с большей оглядкой прятать дипломатические ноты Временного правительства под сукно. Заставили бы их, по крайней мере, вспомнить, что на союзных конференциях представители России присутствуют по праву и, приходя в зал заседаний, должны находить там приготовленное и для них место…

Почему же Лондон и Париж так усердно толкали Россию в объятия Германии, всемерно саботируя Временное правительство?

Я много раздумывал над этим вопросом. Многое мне стало ясно только в эмиграции, здесь мне пришлось, впервые в жизни, столкнуться с настоящей, реально существующей Европой — и правящей, и буржуазной, и социалистической. И я понял, что той Европы, которую носила в своем сознании русская интеллигенция, никогда вообще в природе не существовало. Мы думали, что там, за далекими, бескрайними, русскими просторами, вдали от жестокой царской реакции, есть блаженные страны всяческого демократического и гуманистического совершенства! Увы, этой, я бы сказал, «русской Европы», созданной по образу и подобию наших собственных политических идеалов, мы, оказавшись в эмиграции, нигде не нашли. «Нашей» Европы так же нигде не существует, как не существует идеального СССР, созданного ныне воображением европейцев, чающих нового, справедливого социального порядка. За наш самообман мы отомщены самообманом горшим европейцев!

Где же все-таки источник недоброжелательства, а иногда и нескрываемой враждебности к Временному правительству союзных кабинетов? Прежде всего, в общей тогда всем воюющим западным странам максималистской психологии. Ведь тогда общественное мнение только еще созревало — в Германии к брест — литовским, в Париже — к версальским целям войны. А тут вдруг, перед самой трудной боевой кампанией 1917 года, «нелепое», донкихотское заявление Временного правительства о каких-то новых, демократических целях войны. «Свободный русский народ, защищая свои границы, не стремится к завоеванию чужих земель, не хочет ни с кого взыскивать дани и стремится к скорейшему заключению справедливого всеобщего мира на началах самоопределения народов».