Потерянные души
Шрифт:
— Может быть. — Но, судя по голосу, Боб так не думал. Я услышал, как он скребет ногтями по трубке. Этим Боб славился.
— Послушайте, Боб, не забыть ли нам про это? Если этот агент, или кто он там, считает, что платить вы не должны, то и ладно. Я ведь ума не приложу, как это могло произойти, но если он полагает, что кто-то пытался меня убить, так почему, черт подери, вы должны платить, верно?
— Кто-то пытался вас убить?
— Да нет, я говорю только… Черт, я не знаю, что я говорю. Я чуть не погиб там во сне и понятия не имею, как начался пожар. Знаете, Боб, я рад,
— Э-эй, Лоренс, расслабьтесь. Я обязан спросить. Простая формальность, только и всего. Послушайте, мне надо идти, но вам позвонят из нашего внутреннего отдела. И решать вам с ними. Меня, собственно, это больше не касается. Я просто позвонил сообщить, что вам отказано.
Я ничего не сказал. Мне пришла в голову мысль о совпадении: я чуть было не погиб в тот самый уик-энд, когда была убита Черил.
Вечером, возвращаясь домой в одиночестве, я проехал мимо автостоянки мэра. Пылали прожекторы, мэр занимался съемкой рекламы. Одет он был «отцом-пилигримом» с «Мейфлауэра» и говорил прямо в камеру, говорил о выгодах приобретения автомобилей в его магазине. Перед въездом на стоянку он установил клетку с индейкой. Насколько я понял, вы получали индейку, купив машину.
Совсем поздно ночью я увидел эту рекламу. Индейки вели свое «кулды-кулды-кулды», и мэр сказал: «Они, возможно, несут всякую ерунду, но я — нет. Я говорю дело».
Камера спланировала на стоянку, и в каждой машине на сиденье рядом с водительским красовалась индейка.
Я проснулся навстречу утру Дня благодарения, зиявшему, как бездна. Надел свой лучший костюм и зачем-то пошел в церковь. Из чувства вины, полагаю, и потому что в здешних местах так принято.
Тем не менее, когда служба кончилась, было еще только девять часов, а потому я решил предложить свои услуги в благотворительной столовой в трущобной части города.
Я поравнялся с продовольственным магазином, купил два тыквенных пирога, сгущенное молоко, бобы и еще всякие консервированные съедобности. Не то чтобы у меня были лишние деньги, но я все-таки потратил их, чтобы укрыться от одиночества этого дня.
И впервые после целой вечности подумал о Кэндол. Из телефонной будки внутри магазина я позвонил по ее номеру, но тут же повесил трубку. Что, черт побери, я делаю? Потом я позвонил Джанин, и ответил Эдди, и вот это было больно — повесить трубку, ничего ему не сказав, но я ее повесил.
Полчаса спустя я припарковался перед домом Кэндол. Я купил еще один тыквенный пирог в подарок. Это же был первый День благодарения, первый праздник без ее ребенка.
Я проскользнул сквозь входную дверь, измеряя каждый шаг вверх по ступенькам. Из квартиры Лейкока доносилась музыка.
Я тихонько постучал в ее дверь. Тишина.
В щели под дверью виднелся свет. Я снова постучал и подождал. В руке я держал тыквенный пирог. Он был еще теплым.
Я нашел оторванную половицу там, где сказал Лейкок, и нащупал ключ. Вставил его в скважину и повернул. Затаив дыхание, осторожно приоткрыл дверь.
В комнате царил лютый холод,
Я затворил за собой дверь и стоял, дрожа, в просторной однокомнатной квартире с высоким потолком, лепными карнизами, выкрашенными практичной белой краской, как во многих съемных помещениях. Камин был забран досками. В дальнем углу помещались выгородка с унитазом и душем. Пол был в водяных потеках.
Перед эркером был разложен матрац. Он, столик и комод исчерпывали меблировку. Я разглядывал их в непонятном ожидании, что Кэндол вот-вот материализуется. Но ей было неоткуда материализоваться. Ее тут не было.
Я все еще слышал музыку Лейкока.
Холод пробирал до костей, при каждом выдохе изо рта у меня курился пар. Я прошел в эркер и оглядел улицу. Именно тут я и видел Кэндол, когда она стояла за занавеской и ждала, глядя вниз на улицу. Но на стеклах внутри образовался ледок. У меня возникло ощущение, что Кэндол покинула квартиру уже давно, возможно, уехала на праздники к родным. Может быть, она ползком возвращалась к жизни, и эта мысль не то принесла некоторое утешение, не то смягчила вину.
Я уже выходил, но тут на кофейном столике увидел пластиковые пакеты для морозильника. В одном из них были газетные вырезки о гибели девочки. Затем мой взгляд упал на второй пакет, и секунду я не мог разобрать, что в нем. Я взял его и поднес к свету. Что-то похожее на ссохшуюся слинявшую кожу. И тут я понял, что держу — кусок пуповины.
В коридоре я вернул ключ на место. Руки у меня тряслись. Я спустился по ступенькам.
Под дверью Лейкока виднелись его ноги. Он прижимал глаз к глазку. Я ничего не сказал.
Над приютом для бездомных шипел неоновый крест. Напротив был стриптиз-бар, открытый круглые сутки. Я увидел, как оттуда вышел кто-то.
Еще не было и половины одиннадцатого утра.
На стене приюта панно изображало лодку, выкинутую на рифы в хаосе черных бушующих валов. В отдалении ярко горел маяк. Надпись над лодкой гласила: «Это твоя душа», под маяком — «Бог». Выполнено все было в таких темных зловещих тонах, так прямолинейно, что вас охватывало желание устремиться к свету. И возникало удивление, почему мы все не ищем такого спасения?
Я положил пакеты с продуктами на стол с надписью «Приношения». Рядом висели простые правила. Всякий, кто не принял душ, должен спуститься вниз в общую душевую, чтобы намылиться и обдать себя струей из шланга, а затем получить новую одежду и помолиться в церкви. После этого человек получал право на Обед Благодарения.
Благочестивые прихожане, эти спасители душ, сновали туда-сюда, отделяя мужчин от женщин, одиноких от семейных, пьяных от трезвых.
Благочестивые прихожане были исполнены серьезности и умели принизить вас, даже пока объясняли, какие вы взысканные, даже когда тщились спасти вашу душу. Я увидел, как тип, который по-настоящему нуждался в сытном обеде, пришел пьяный. Его вытолкали за дверь. Он ругался и колотил кулаком по бронированному стеклу.