Потерянный дом, или Разговоры с милордом
Шрифт:
– Что? Радуетесь, христосик?.. – хрипло сказал я. – Не нужно меня спасать! Не нуждаюсь и подаяний не принимаю!
– Евгений Викторович, а ведь хамить команды не было, – спокойно ответил он. – Если бы я был профессиональным спасателем, то работал бы в ОСВОДе. А я трамвайщик. Вы поперек рельсов легли, надо было с вами что-то делать…
– Бросить надо было, – отвернувшись, сказал я.
– Извините, не могу. Вы бы бросили?
Вопрос застал меня врасплох. Я на минуту смешался.
– К несчастью, я испытал в свое время – что это
– Как? – не понял я.
– По глазам. У бездомного человека глаза, как у бродячей собаки. У цепной собаки другие глаза, вы замечали?
Я взглянул на него с интересом, ибо не ожидал услышать подобных речей от первого попавшегося водителя трамвая.
– Мне нечем отплатить вам за добрый поступок, – сказал я.
– Я не считаю этот поступок добрым, – он стал серьезен. – Он лишь естественен для меня.
– Что же тогда добрый поступок? – усмехнулся я.
– Добрый поступок?.. Это вот, например, – он оглядел комнату и указал на стеклянный ящик, в котором покоился мой спичечный дом.
– Что это? – спросил я сдавленным голосом, потому что дыхание перехватило.
– Это вы не знаете. Это работа одного мальчика, – в голосе Николая Ивановича появились родительские нотки. – Выполнена она давно, более двадцати лет назад. На мой взгляд, это и есть прекрасный, а следовательно, добрый поступок. Посмотрите, как он просто и убедительно выразил волновавшую его идею.
– Какую же идею?.. – спросил я, мучительно краснея.
– Идею братства, разве не видите? Да вы подойдите поближе, подойдите! Эта вещь стоит того, чтобы ее рассмотреть… Несомненный талант.
– А что с ним… сейчас? – спросил я, подойдя к полке и склонившись над своим творением.
– Ничего о нем не знаю, кроме того, что звали его Женя. Ваш тезка, – улыбнулся Николай Иванович. – Мне даже увидеть его не довелось. Есть только старенькая фотография.
– Вот как? Не покажете? – сказал я, стараясь скрыть волнение.
– Отчего же, – Николай Иванович удалился из комнаты и вернулся уже с альбомом, который положил на стол, накрытый кружевной скатертью.
Он торжественно распахнул его, и я невольно вздрогнул: с первой страницы глянул на меня большой портрет Ивана Игнатьевича, моего незабвенного старика, владельца особняка с мезонином, где я клеил спичечный дом.
– Это мой отец, – сказал Николай Иванович, переворачивая страницу.
Он сразу последовал к концу альбома и где-то страницы за три до конца указал на снимок, в котором я узнал себя в возрасте примерно четырнадцати лет рядом с братом Федором. Мы оба в одинаковых курточках-«москвичках» стояли в обнимку у крыльца нашего дома – веселые, стриженные наголо… Как эта фотография попала к Ивану Игнатьевичу? Вероятно, я сам же ему и подарил, да забыл об этом.
– Вот Женя, – Николай Иванович указал на моего брата.
– Ну уж нет! – вырвалось у меня.
– Простите?
– Женя тот, который выше, – сказал я.
Николай Иванович недоверчиво и с опаской взглянул на меня.
– Откуда вы знаете?
– Потому что это я, – проговорил я как-то неловко, отчего хозяин отодвинулся, пристально глядя на меня. Он перевел взгляд на фотографию, снова на меня, хмыкнул.
– А вы… не шутите, Евгений Викторович?
– Вашего отца звали Иваном Игнатьевичем. Он жил в особняке на… – я назвал точный адрес. – Умер в пятьдесят седьмом году. Я видел, как его хоронили. И вас помню, – у меня во рту почему-то пересохло. – А до того я три года ходил к нему в мезонин, клеил этот дворец. Это все правда.
Николай Иванович молча слушал мой рассказ, глаза его увлажнялись. Вдруг он крепко обнял меня, и я вновь почувствовал его силу.
– Родной вы мой!.. Простите, но вы… этот мальчик значит для нашей семьи слишком много! – объяснял он глухо, не выпуская меня из объятий. – Это наш добрый гений, ангел-хранитель. Отец перед смертью… это так не расскажешь. Я знал, что встречу вас…
Николай Иванович отодвинулся, взглянул мне в глаза, но тут же отвел их – слишком разительна была перемена, произошедшая с мальчиком за четверть века.
– Я ведь и фамилию вашу знал, но забыл. Отец называл как-то. Помню, необычная какая-то фамилия… – замялся он.
– Демилле, – сказал я против воли холодно.
– Вот-вот! – он облегченно вздохнул. – Женя Демилле. Вот вы какой стали…
Я молча переминался с ноги на ногу. Николай Иванович выглянул из комнаты и громко позвал:
– Надя, иди сюда!
На его зов пришла небольшого роста худенькая женщина с седой головой, но глазами ясными и молодыми. Она на ходу вытирала о передник руки.
– Это Женя! – объявил ей Николай Иванович. – Тот самый, что сделал дворец!
– Да ты что… – охнула она.
По ее лицу я видел, что она не верит. Она присела перед альбомом и, быстро взглянув на фотографию, перевела взгляд на меня, стремясь отыскать в нынешнем моем облике черты того мальчика.
– А не похож вроде… – неуверенно сказала она.
– Да ведь не тот, Надюша, не тот! Вот он! – Николай Иванович ткнул в фотографию пальцем. – Вот это Женя. А то его брат.
– Да… Этот похож… – неохотно признала она. – В глазах что-то есть.
– Помнишь, отец про него рассказывал? Про вас, простите… – Николай Иванович невольно обратился ко мне с почтением. – Пока есть такие мальчики, так он говорил, я за революцию спокоен…
И тут, наконец, прорвалось напряжение, долго сдерживаемое мною. Я отвернулся к окну, смахивая ладонью слезы с глаз. Жена Николая Ивановича выскользнула из комнаты, а хозяин обнял меня сзади за плечи и прижал к себе.
– Ничего, бывает… Бывает… – повторял он.
Я присел на тахту. Николай Иванович устроился напротив меня на стуле, продолжая разглядывать с жалостью и нежностью, как блудного сына, вернувшегося в дом.