Потерянный кров
Шрифт:
— Как подумаю, что вернусь когда-нибудь домой, никакой от этого радости нету, — продолжал Федор под угрюмое молчание мужчин, сидевших на своих койках. — Да и как тут радоваться — родина не ждет таких сыновей. Что я скажу ей, вернувшись? Мол, в то время, как мои товарищи умирали за нее, я хлебал жирный литовский борщ?
— Аминь, — буркнул Василь, развалившийся на кровати. — Батюшка Федор отслужил вечерню, теперь можно и на боковую.
— Ты часом не генерал будешь, что так каешься? — раздался еще чей-то голос. — А может, встретил первого немца и поднял руки?
Федор расхаживает между двумя рядами коек, выстроенных изголовьями к стене, в проходе могут
— Вот живу я среди вас — и как-то не верится, что вы ходили в советскую школу, читали газеты, работали, — ответил Федор, продолжая расхаживать по проходу между койками. Руки в карманах штанов, голова опущена, словно ему стыдно смотреть товарищам в глаза. — А ведь тут наверняка есть и комсомольцы и бывшие общественники, может, даже стахановцы есть. Выросли под красным знаменем, аплодировали, кричали: «Коммунизм строим», а вот представился случай подкрепить слова делом — и нету вас… Постыдились бы хоть отцов своих, которые кровь проливали за революцию, черт подери. И призадумались бы, кем бы вы были, если б не Октябрь…
— О-а-у! — зевнул плотной грудью Охро. — Я бы разводил виноград. У моего отца был чудный виноградник под Тбилиси.
— А я… — откликнулся Василь и тоже зевнул. — Нет, не знаю, кем бы я стал. Тут такое дело, что и не скажешь. Зато, мой отец еще был бы жив. У нас в роду все ядреные. Дедушка до девяноста дотянул…
— Да вот… — начал было еще кто-то, но тут раздался злой голос Геннадия:
— Заткнись, Василь! И ты, Охро. Нечего похваляться своими кулацкими замашками. Мой отец тоже мог жить, а погиб. За революцию. За то, чтоб я стал тем, кем захочу. А меня сызмальства тянула медицина. Если б не фашисты да не война, я бы окончил школу рабочей молодежи, поступил в институт. Ушел в армию, оглянуться не успел, как… Мало разбираюсь в оружии, но застрелиться-то мог. Время было. Только… Побоялся? Нет. Наверное, нет. Мог бежать, схлопотал бы пулю в спину. Тоже не получилось… Молодым трудно умирать, хоть о годах вроде и не думаешь. Трудно умирать, Федор. Вот она, наша вина, Федор!
Федор остановился у кровати Геннадия. Хотел было присесть рядом, но передумал и только положил руки на изножье.
— Вина! — тяжело выдохнул он. — Не знаю, вправе ли кто обвинять нас. Вина наша не в том, что остались в живых, а в том, что примирились со своей судьбой. Признайтесь: есть ли среди вас хоть один, кто готов бросить этот сытый блошиный питомник и уйти в лес? Сразу же, не трясясь за свою шкуру?
— В лес? С пустыми руками? — разинул рот Геннадий. — Вот если…
— Я сказал — не трясясь за шкуру, — резко обрубил Федор. — Нет, вы не желаете сами открыть дверь, вы думаете не о том, как бороться, а о том, как уцелеть. Уцелеть живыми трупами.
— Да ведь нету смысла по-глупому в петлю…
— Видать, тебе жить надоело, Федор, — отозвался Василь. — Что ж, тикай в лес, никто не держит. Ежели хочешь, сала дадим на дорогу.
— Если уж бежать, то хоть знать куда, — отозвался другой. — А так, вслепую, без ничего… Немцы переловят, как цыплят.
Федор молча направился к своей койке и лег. Пленные еще долго спорили, обсуждали вызов, брошенный новичком; одни отвергали его как неразумный, другие принимали с оговорками, но все сходились на одном: бежать без оружия, без связи с местным населением — самоубийство.
Федор не сказал больше ни слова.
Федор. Наконец-то могу сообщить вам радостную весть: партизанский связной уже здесь! Вначале думали было бежать вечером, после работы, прямо с поля, но в последнее время план изменился. Поясню вкратце, в чем дело. Прежде всего, пока по одному доберемся до озера, где нас будет ждать связной, пройдет немало времени. В поместье могут заметить и поднять шум… Если немцы дознаются о побеге раньше, чем мы доберемся до лесов Венте, всем нам каюк. Другая причина, из-за которой мы изменили план, — неуверенность в некоторых наших товарищах. Я не говорю, что среди нас могут оказаться предатели. Но ведь могут найтись такие, которые в последнюю минуту дрогнут и отправятся не к обрыву, а обратно в этот хлев? Эти слабовольные людишки, потерявшие рассудок на кулацких харчах, думают, что хозяева защитят их от немецкой расправы. Мы не вправе оставлять их на произвол судьбы. Поэтому решено бежать прямо отсюда, скопом. Завтра в сумерках аккуратно свяжем сторожа и…
Геннадий. Почему завтра, если связной уже здесь?
Федор. Нету двоих — Михаила и Глеба. Уехали с обозом. Вернутся только завтра.
Геннадий. Завтра может не оказаться других.
Федор. Связной будет ждать три ночи кряду. А за это время…
Иван. За это время кто-нибудь проболтается, если уже не проболтался, и все мы окажемся в петле, мать честная.
Петр. Если бежать, то бежать сразу же.
Федор. Надо подождать Михаила с Глебом.
Петр. Дожидаясь двоих, погубим пятнадцать.
Иван. По всему видно, так и будет. Старик из поместья — Пуплесис, или как там его, которого Федор приводил, очень уж смахивает на фальшивую деньгу.
Федор. Он — партизанский связной. Ну и характер у тебя, подозревать каждого. Так вот, ребята, решение такое: завтра, после захода солнца, все до одного к обрыву. Опоздавших ждать не будем. Кто останется, пускай пеняет на себя, когда немцы поставят к стенке.
Василь. Может, поставят, а может, и нет.
Петр. Видать, мало их знаешь.
Василь. Немцам нужна рабочая сила. Трупы работать не будут.
Иван. Смотрите-ка, как запел! Не господин ли учитель его просветил? Видел я, как сегодня за суслоном шушукались.
Василь. Пошел ты к черту! Не хочу по-глупому головой рисковать.
Федор. Ну и оставайся, черт с тобой! Дай адресок родителей, сообщим, где твои косточки искать.