Потерянный взвод
Шрифт:
Прибежала запыхавшаяся Вика. Глаза – полные слез, сквозь рыдания: «Умер Усманов!»
Он отошел, так и не дождавшись вертолетов. Перед смертью он что-то говорил на родном языке. И Вика, всхлипывая, причитала, корила себя, что не смогла понять, чего хотел Усманов.
Но разве предсмертные слова человека – самые главные в его жизни? Разве они – всегда откровение?
Горелый молча садится на камень, бессильно опускает руки, смотрит куда-то перед собой. Он думает о том же, о чем и я: смерть солдата на нашей совести. Как бы то ни было. Потом он будет мучительно долго сочинять письмо родителям. Когда кто-нибудь погибает, пишет только он. И никому другому это дело не поручает. Может, таким образом он пытается отчасти искупить свою вину.
Рядом с ним стоит рядовой Овчаров. Он что-то хотел спросить или сказать, но теперь застыл, и в глазах его ужас.
– Принеси-ка чего-нибудь пожрать, – тихо просит его Горелый. – И сам поешь.
Овчаров безмолвно уходит, через минуту-другую приносит консервы, а я вспоминаю, как он впервые появился в роте. Началось с того, что прислали нам воина: то ли Манукян, то ли Симанян… Сказали: отличный парень. Горелый взглянул на него и зубами скрипнул: все ясно, безнадежный трус. Недаром от него отделались. Вызывает его к себе, фамилию спросил, год рождения, вес, рост, записал все и в мою сторону небрежно: «Видишь, снова высокого бойца прислали. Проблема… Опять нужно доставать нестандартный гроб!» Побелел парень, чуть в обморок не хлопнулся. А как оклемался, в тот же день обо всем этом начальнику политотдела настучал. Тот – в ярость: как мог такое ляпнуть! Короче, перевели того засранца в хозвзвод. А вечером появляется в роте худенький солдатик в замызганном хэбэ. «Возьмите, товарищ капитан, не могу уже у котлов стоять!» Хмыкнул Горелый, мол, не боишься? Ладно, говорит, попробуем взять на замену тому субчику. Так и остался у нас Овчаров. Теперь саперное дело постигает. Кто знает, может, уже пожалел, что к нам напросился.
… Неожиданно появляется комбат.
– Горелый! Выдвигаемся через десять минут. Как совсем стемнеет, начнешь потихоньку отставать, потом разворачиваешься и снова на пятачок. Надо разминировать. Ясно? По круговой дороге мы просто не успеем. Я выходил на связь с ЦБУ [9] , командир говорит, что кишлак собираются штурмовать, духи силы подтягивают. В общем, я ему свой план изложил, он дал добро. Понял? А через час я разворачиваю колонну – и обратно. На все тебе два часа. Успеешь?
9
ЦБУ – центр боевого управления.
– Афганцы знают?
– Нет.
– Правильно.
– С тобой пойдут бэтээры. Взводный задачу знает. Если засекут духи – сообщи и чеши обратно.
Он постоял, подумал, кашлянул.
– Усманов твой умер. Не дождался…
– Знаю.
Сычев сунул всем поочередно руку и пошел к колонне.
Возле нашей любимой бэмээрки стоял Гулям. Он ковырялся с любимой радиостанцией – небольшой коробочкой песчаного цвета, которую постоянно носил на ремешке. Это была японская радиостанция, как рассказывал Гулям, захваченная у духов. Удобная, легкая, как игрушка, и дальность связи приличная.
– Царандой говорил. Кишлак помощь надо, – торопливо пояснил он, показывая на рацию.
– Кто им поможет, кроме нас? – отозвался я.
– Трудно, трудно… – пробормотал Гулям, сложил телескопическую антенну и повесил коробочку на плечо.
Он выглядел усталым и озабоченным. Да и нам было не до шуток.
Гулям учился у нас в Союзе, разговаривал по-русски почти свободно. Знали его почти все в полку. Тем более мы, саперы. Царандой постоянно обращается за помощью: кто-то подорвался на мине, надо проверить дорогу. Если дело серьезное, мы выезжаем. Гулям с нами: оцепление организует. Привычка у него смешная: презервативы дарить. Каждый в оригинальной упаковочке с голой красоткой.
Горелый же от бакшиша всегда отказывался и посылал дарителя к черту. Я ему потом выговаривал, зачем, мол, так, обидится Гулям, ведь дружбу надо крепить, интернационализм и все прочее. Правда, тот не обижался, смеялся в усы, глазами хитро поблескивал. Усы у него густые, загнутые, как у певца Мулявина. Брат есть у Гуляма в городе – дуканщик. Хороший, богатый дукан. Вывеска: «Руски суда! Товар какой хочиш». Наверное, Гулям написал. Впрочем, они с братом совсем разные люди. А сейчас Гулям едет с нами в «коммунистический» кишлак – проверять службу, или, как еще говорят, «для оказания помощи».
Загрохотали моторы, колонна ожила, засуетились афганцы-водители, машины перестраивались, танки разворачивались на месте, выгребая из-под себя сухой грунт: наконец с криками, шумом, беспрерывными гудками, грохотом, лязгом колонна развернулась в противоположную сторону.
Через час комбат вышел на связь и сказал всего лишь одно слово: «Давай!»
– Даю, – ответил Горелый и приказал тормозить.
Задние машины послушно остановились за нами.
– Обратно? – негромко спросил лейтенант с бронетранспортера.
Его лицо в темноте было едва заметно.
– Разворачивай, – крикнул Горелый и пересел во вторую машину. – Погнали.
И мы снова начали взбираться на перевал; ночь уже плотно обступила нас. Что ждало нас впереди, никто не знал.
Каждый понимал, что шум двигателей был слышен на многие сотни метров, и если душманы остались на пятачке или где-то поблизости от дороги, им ничего не стоило устроить нам кровавую бойню, скорую и беспощадную. Мы шли на предельно возможной скорости, три тени с урчанием ползли среди молчаливо выжидающих гор; водители, распаренные и взвинченные до предела, выжимали из своих машин все возможное, остальные же, крепко уцепившись за сиденья, скобы, выступы, терпеливо ждали конца пути.
Я сидел на бэтээре, теплый встречный воздух шел от неостывших скал; я скинул пропотевший шлемофон и подставил голову под ветер. Это было единственным приятным ощущением за весь сегодняшний день. Я думал об опасностях, ожидающих нас впереди. Эти мысли были неприятны, как ледяная струйка, текущая за шиворот. Когда машина проносилась по самому краешку пропасти, у меня замирало сердце. Естественно, я не показывал тревоги.
Я глянул на Калиту, голова которого торчала из люка и качалась там, как мячик на волне. Сержант тоже покосился на меня, и я спросил:
– Все в порядке?
– Все в порядке…
К одиннадцати вечера мы добрались до «чертовой полочки». Горелый спрыгнул с машины, за ним – я, Калита и Овчаров.
– Шельма, вперед! – тихо приказал Калита, и собака, поскуливая, шмыгнула из люка, покачнулась на нетвердых лапах, встряхнулась всем телом, будто только что вылезла из воды. – Вперед, Шельма! Ищи.
Поводок натянулся, и сержант пошел за собакой. Следом осторожно двинулся расчет. Я взял себе правую сторону. Горелый остался позади.