Потерянный взвод
Шрифт:
Когда тело отказывается служить, мысли начинают жить как бы сами по себе. Странно, но мысли сами ищут причину, чтобы отказаться от борьбы за жизнь, они подводят к пониманию того, что ты исчерпался, что тяжело ранен, что изнурен до самой последней степени… Но вот и более странные вещи: твое тело вдруг отказывается умирать, оно еще живет и требует жизни, и ты, уже приговоривший себя, вновь встаешь и вновь начинаешь бороться и страдать вместе со своим бренным телом. «Я умру только в пути, – решил Прохоров, – и у меня еще останется последний глоток воды и горсть зерна…»
В такие часы ясного сознания Прохоров пытался определить, сколько же дней он выбирается к своим. Неделю? А может быть, месяц? В последнее время он смутно припоминал себя ползущим по хлебному полю, пьющим воду из ручья… Все это могло быть игрой горячечного воображения; единственно материально сущей была лишь шатающаяся под ногами дорога. И еще одно
Под утро он проснулся, во сне показалось, будто кто-то тянул его за руку. «Что?» – хрипло вскрикнул он. Над ним возвышалась черная тень. Прохоров сжался, чувствуя, как замирает, проваливается его сердце. Тут же раздался резкий голос, и он с ужасом понял, что это не снится, что случилось самое страшное: душманы! Прохоров дернулся за оружием, но рука наткнулась лишь на голые камни. Его движение рассмешило неизвестных. Они стояли вокруг него в непринужденных позах, спокойные, удалые отшельники войны. Степан оперся на здоровую руку и сел. Их было не больше десяти, потемневших от солнца и ветров, в серых, истертых одеждах. Такие же, как и он, бродяги афганских гор. «Выследили!» – мелькнула лихорадочная мысль. Он со страхом огляделся, но выражений непроницаемых лиц понять не смог, уловил только блеск глаз. Было еще сумрачно.
Прохорова резко подхватили, поставили на ноги, сильные и ловкие руки ощупали его карманы, вытащили гранату. Потом подтолкнули в спину: иди. И он пошел, не чувствуя своих ног, будто во сне.
Моджахеды шли быстрым пружинистым шагом, ловкие, сильные, уверенные в себе враги. Прохоров вынужденно подчинялся темпу, идущий сзади слегка подталкивал его в спину автоматом. Кажется, это был его родной «АК». Степана преследовал чужой запах – смесь едкого пота и дыма костров. Враждебная среда замкнулась, оторвала его от мира и теперь подавляла и постепенно уничтожала. Он двигался машинально, как оглушенный, внезапное пленение отравило разум, словно приторным дымком гашиша. Им овладела полная апатия, редкие мысли о ближайшем будущем вспыхивали и исчезали, будто обрывались, скатывались в пропасть. Он смутно понимал, что умрет, непременно умрет, и чем скорей случится это, тем лучше будет для него. Воля к жизни рассыпалась на осколки, будто со всего размаху, со всей оставшейся силой налетела на неприступную стену. Все было тщетным, ненужным, никчемным. Каждая капля пота, каждый метр пути шаг за шагом вели к плену.
Прохоров часто падал на каменную тропу, разбивал ладони, колени, его тут же заботливо подхватывали, ставили на ноги.
Когда совсем рассвело, сделали привал. Слепящее, нарядное солнце разлилось веселым светом. Прохоров жмурился, сдвинул свой колпак на глаза, но это не спасало. Афганцы же будто не замечали сверкающего светила, посвежевшую пронзительную голубизну. Все для них было привычным. А пленнику уже не принадлежало солнце, и новый день рождался на радость всем, только не солдату Прохорову. Он с тугой тоской подумал, что глупо и расточительно жил, не радовался простым, привычным вещам: звонкому утру, простому деревенскому завтраку, общению с любимыми людьми, труду в поле, да и просто каждому дню…
Бородатые люди между тем сели в кружок. Конечно, никому из них не приходило в голову радоваться и восторгаться природой и погодой, они деловито сняли ружья и автоматы, достали из мешков пластмассовые фляги, лепешки. Прохоров отыскал глазами свой автомат. Лежал он, родимый, всего в пяти-шести шагах, такой же плененный, как и сам Прохоров. «Хотя, чего там, могут из него же и пришить. Очень даже могут». Прохоров содрогнулся от этой мысли и тут же почувствовал пристальный взгляд. Один из моджахедов, в потертом пиджаке, совсем еще молодой, но с бородкой, смотрел на пленника и усмехался. Потом взял флягу, лепешку, пружинисто поднялся, подошел и положил все это перед Степаном. «Хочет, чтобы раньше сроку не протянул ноги… А там начнут таскать по кишлакам, пока не забьют где-нибудь камнями. Набросится жестокая дикая толпа… И все. Прощай, мама. Порешили твоего сына черт знает в каком кишлаке, в тридевятом царстве. Или продадут американцам», – со злостью и горечью размышлял Прохоров. К американцам ему тоже не очень хотелось. Однако он, не мешкая, откупорил флягу, припал к ней пересохшим ртом. Вода была самая обыкновенная, чуть тепловатая. Душманская лепешка тоже была самая обычная, в меру черствая, но голодному, изможденному Прохорову она показалась необычайно вкусной.
Пока он жевал, моджахеды быстро собрали остатки еды, вместе с флягами попрятали в заплечные мешки. Вдруг один из них, хмурый, с багровым пятном на щеке, выкрикнул что-то краткое и злое, другие же возбужденно залопотали в ответ. Прохоров застыл и прекратил жевать. Он увидел, как в центр круга выскочил парень в пиджаке, которого он про себя назвал «культурным», начал что-то доказывать, размахивать руками. Остальные слушали, согласно кивали головами. А хмурый вдруг решительно направился к Степану, вырвал из рук недопитую флягу, стукнул его ногой. Прохоров понял, что завтрак окончен.
– Прегда йе! Йер мака, че дай байад жвандай вуспарыл ши? [11] – резко отреагировал молодой.
В руке он держал автомат Степана и слегка помахивал прикладом.
– Мурдар на кеги! [12]
– Ахмада, прекра мо вукра че ды Кармаль сара йав дзай щу, – продолжал что-то доказывать новый владелец автомата. – Да щуравай ос змунг душман на дый. [13]
«Бабрака Кармаля костят, – догадался Прохоров. – Ну, а я тут при чем? С "Коли Боброва" и спрашивайте…»
11
Не тронь его! Или ты забыл, что мы должны передать его целым и невредимым? (Здесь и далее – пушт.)
12
Не подохнет!
13
Ахмад, мы решили перейти на сторону Кармаля. Значит, этот советский нам не враг.
– Врачди! [14] – тронул его за плечо молодой и опять как-то странно улыбнулся. От этой улыбки Прохорову стало не по себе. «И чего лыбится? Небось предвкушает, сволочь, как кишки мне будет выпускать». Прохоров вспомнил леденящую кровь историю, которую услышал в самом начале своей службы.
Однажды машина с нашими – двое в кабине, двое в кузове – остановилась у караван-сарая. Старший лейтенант, взводный, послал одного из солдат за водой. Тот долго не возвращался, и тогда офицер отправил второго, мол, поторопи. И второй пропал. Взводный всполошился, пошел сам и водителя прихватил. Входят – и тут сверху на них прыгнули, оглушили, солдата сразу прирезали, как и тех, кто вошел раньше, а вот офицера – с ним случилось самое жуткое. В страшных муках кончил жизнь свою. Отрезали ему руки, ноги и все, что еще можно у мужчины, и посадили на кол. Когда ворвались наши, он еще шевелился, отходил… Бандитов, конечно, уже и след простыл. А сарай тот танком снесли, одни щепы остались.
14
Вперед!
Вспомнил – жутко и пустынно стало на душе. Оглянулся на своих мучителей: неужто совсем нет у них жалости? Вроде люди как люди, одеты бедно, кто во что: на ком – привычные полотняные рубахи и такие же штаны, калоши на босу ногу, правда, кое у кого отличные горные ботинки. У одного вместо чалмы на голове – зеленый немецкий шлем периода Первой мировой, с металлическими рожками. Странные, исступленные люди. Бродяги войны. Не жди от них сострадания, сердечности. Раздавят – и не поморщатся.
Прохоров брел понуро и горько размышлял о своей незавидной судьбе, о том, что не выпала ему доля умереть в бою, в ущелье. «Почему я здесь, среди грубых и жестоких людей, которые зачем-то хотят лишить меня жизни? Почему я должен куда-то идти по воле этой разбойной компании, в этой заброшенной "сказочной стране"?» Он не мог найти исчерпывающего ответа и с жгучей завистью думал о ребятах со своего призыва, которые давно разъехались по домам, сидят сейчас где-нибудь на балконе или в саду и пьют пиво. Почему-то ему казалось, что они должны пить именно пиво. «А я – последний "старик"… Все жду свой дембель… Мои сверстники торопятся на лекции в институты и университеты, многие из них никогда не надевали сапоги, и если существуют какие-то трудности в их жизни – так это раздобыть деньжат, чтобы сходить с девчонкой в бар… Конечно, им надо учиться, чтобы получить интересную профессию, приносить пользу стране. А такие, как Прохоров, ать-два, левой, будут охранять их покой, ходить на боевые в горы, стрелять, ползать в грязи до полного изнурения и отправлять в гробах своих друзей. Это для нас, а то – для них! – заключил он с ненавистью. – Вот и мой конец скоро придет. Скоро, очень скоро…»