Потерянный взвод
Шрифт:
«Я умер, – подумал Прохоров. – Я перешел незримую грань и теперь уже – никто и ничто. Я – ветер, скрип песка, шелест листвы, журчание воды. Мой труп лежит с раскинутыми конечностями, вздутый и почерневший, покрытый ужасным смертным загаром, который так безобразит человеческие останки. Случайный путник шарахнется в сторону, едва завидит зловонную кучу. Еще раньше птицы выклюют мне глаза, а черви начнут свою кропотливую и бессмысленную работу. Они будут жить, пока не иссохнет труп. А потом и сами превратятся в труху, и ветер развеет их в пыль. Через год или два кости побелеют, и издалека хорошо будет заметна реберная решетка и череп. В глазницах будет свистеть вольный ветер, и мертвая голова будет усмехаться, скалить молодые крепкие зубы.
Наверное, прекрасно обрести такой покой, навсегда, на веки вечные остаться белеными костями. Поставить внезапно черту под всей жизнью и уйти сразу, не оглядываясь. Ибо никогда не определишь себе нужное время на все оставшееся, не поставишь все точки… Самоубийца бросается в смерть как в омут, иные пути – тупиковые. Он шарахается из стороны в сторону, всюду натыкается на гладкие и глухие стены, затравленно оглядывается, но везде заперто, а небо – далекое и засохшее. Слышен гомерический хохот. А впереди в нерезких очертаниях – обрыв, пропасть. И веет оттуда ужасом, и вечным покоем…»
– Ну, что, живем? Вот и хорошо, вот и молодец! – Женщина, которая произнесла эту фразу, встала со стула, оправила белый халат. Голос ее звучал бархатно и певуче. – Сейчас бульончику покушаешь. А то совсем отощал, скиталец ты наш.
Она улыбнулась, погладила раненого по стриженой голове и вышла. Через несколько минут она принесла бульон, помогла приподняться на постели.
– Погоди, давай-ка я тебя сама покормлю… Как звать-то тебя?
Но раненый продолжал молчать, женщина вздохнула и начала осторожно кормить его из ложечки.
В палате появился невысокий мужчина. Впрочем, раненому все люди казались сейчас крупными и внушительными. На твердом скуластом лице вошедшего торчали совершенно неуместные «интеллигентские» очки. Разговаривал он громко и быстро, будто выплевывал слова:
– А, очнулся, герой! Ну-ну, давай, набирай силы.
Он терпеливо дождался, когда няня закончит кормление, широко улыбнулся и спросил:
– Ну, как фамилия твоя, помнишь? Иванов? Петров? Сидоров?
Но раненый продолжал равнодушно смотреть перед собой, в лице его не появилось ни одного чувства.
– А из какого полка? Кто командир?
Вместо ответа раненый отвернул голову и стал смотреть уже в окно. Он медленно опускал веки, и казалось, что он вот-вот заснет, но потом снова открывал глаза.
– Ну-ну, – подбодрил доктор. – Ничего. Очухаешься, сил поднакопишь – и все будет «абгемахт».
Он прикрыл за собой дверь и с ускорением зашагал по коридору, притормозил у двери с табличкой «начмед», вошел в кабинет. За столом сидел широкоплечий мужчина, курил и что-то писал.
– Как твой скиталец? – спросил он, не отрываясь от письма.
– Молчит. Уже десять дней. На Иванова не отзывается. На Сидорова тоже.
– Ничего, это пройдет. Сильное нервное потрясение, истощение, контузия. Хорошо, что вообще выкарабкался…
– С божьей и нашей помощью, – отреагировал очкарик. – Удивительно другое: как он смог дойти, раненый, без воды, жратвы.
– Маресьев, – пробормотал начмед, продолжая писать.
– А что? Две недели шел парень! – вдруг загорячился очкарик. Ему показалось, что начмед произнес это с иронией. – Посмотрел бы на тебя, как ты со своим сытым брюхом полмесяца по жаре побегал.
Начмед едва заметно скривился, поднял голову:
– Ладно, Петро, иди, не утомляй. Мне тут писанины невпроворот… Ступай, говорю, ступай.
Но Петро продолжал стоять, кажется, хотел еще что-то сказать, но начмед неожиданно громыхнул:
– Иди, тебе говорят!
Через день раненый уже самостоятельно вставал и даже передвигался вдоль стеночки, придерживаясь рукой. Больничные его тапочки неторопливо шаркали и прихлопывали подошвой по кафельному полу. Казалось, ходить ему очень мешают широкие штаны, которые телепались на его худых ногах. Но в глазах раненого уже не было вчерашней пустоты и отрешенности. Утром он внимательно посмотрел на нянечку и вдруг хрипло спросил:
– Какое сегодня число?
– Тридцатое… – растерянно ответила она.
Он наморщил лоб, потом на несколько секунд закрыл глаза и вздохнул.
Нянечка тут же побежала «докладываться» врачу, а через минуту появился и он сам.
– Ну, что, Иванов, дела на поправку пошли?
– Я не Иванов, – ответил раненый. – Я – Прохоров.
– Ну, Прохоров, так Прохоров, – тут же согласился очкарик-врач, хотя был несколько озадачен ответом.
– Так знаешь ли, Женя…
– Я – не Женя. Я – Степан…
– Прости… Степан. Так вот, знаешь ли, мой дорогой, что ты уже стоял одной, нет, двумя ногами в могиле? Только твой нос оттуда торчал? Вот за этот нос, – доктор сомкнул пальцы наподобие клещей, – мы тебя и вытащили. И руку твою спасли. Если б не я – оттяпали бы ее по локоть, а то и выше. И не спрашивали. Видел бы ты, каким тебя привезли… Эх, бродяга! Ранение у тебя пустяковое, осколочки. Но запущенное, нагноение, сам понимаешь… Хотя ни черта не понимаешь. Ну, ладно, тебе, я вижу, это не очень интересно. Главное, дружище, считай, все уже позади.
Прохоров лежал на кровати, рассеянно слушал доктора, тот говорил быстро, возбужденно, с веселой энергией. Прохоров еле успевал улавливать смысл его слов, напористую скороговорку, и оказывалось, что смысл-то был пугающим и серьезным. Но доктор заражал оптимизмом, бойкая речь его никак не увязывалась с мыслями о смерти, тяжелых последствиях.
Довольный собой, доктор выскочил из палаты и в коридоре столкнулся с долговязым пропыленным лейтенантом. В руке тот держал огромный полиэтиленовый пакет с рисунком «Мальборо», доверху набитый апельсинами.