Потерявшие солнце

Есаулов Максим

– Ненавижу собак!

– Сам-то чем лучше. Тоже служишь хозяину.

– Интерес-с-сно, блин! Может, имя хозяина назовешь?

– А кто там у вас начальник ГУВД? Суббота? Как его звать?

– Иди ты! Так любую работу можно опошлить.

– Я н-не опошляю. Я называю вещи своими именами.

– А ты?

– Что я?

– Ты вообще служишь кому придется.

– Я не служу. Я работаю.

– Ты нас предал.

– Я предал?! Да нас предали до того, как мы родились! Понял?

– Не понял! Мы делаем свое дело.

Это как десять заповедей. Они есть всегда.

– Но не для всех. Я просто поступил честно. Надоело разрешать издеваться над собой тем уродам, которые нами командуют. Депутаты, генералы, министры! Ты посмотри на их лоснящиеся довольные лица. А тебя часто поощряли, хвалили? Что ты получил от системы, кроме пули и психбольницы? А? Нас прессуют, нам не платят, нас сажают, нас убивают. Во имя чего? Они уже не знают, какой эксперимент над нами поставить. Помнишь, нам дали по рукам по делу квартирного агентства, где главковские на подсосе сидели. Знаешь, кто инициатор? Нет? Мой папаша! «Служи, сын, честно, чтобы не опозорить фамилию!» Так кто кого предал?! Ненавижу!!! Гниды!!!

Антон разлил по фужерам остатки водки. В голове гудело. Перед глазами прыгало. Наворачивались пьяные слезы трезвой тоски. Глубже и глубже бурило дорогу в сердце ощущение абсолютной неприкаянности. Он подумал, что никто, кроме своих, не сможет этого понять. Ольга всегда останется за чертой. Семья – это Рощин, Ледогоров, Полянский, Максаков…

– Давай за нас!

Рощин кивнул.

Водка колом встала в горле и чуть было не подалась назад. Антон с трудом перевел дух.

– Я бы вернулся. – Рощин смотрел куда-то в сторону. – Ты не представляешь как страшно, когда у тебя не трезвонит телефон, тебе некуда торопиться, ты никому не нужен. Сам за себя. И так день, два, месяц… Но я не хочу опять быть марионеткой. Кукловоды дергают за ниточки… Ненавижу…

Голос у него стал глухим, глаза заволоклись пеленой.

– Я сейчас. – Антон поднялся.

Кафе почти опустело. Картежники да компания за угловым столом. Ксении за стойкой не было. Туалет располагался в глубине подсобок. Перед выходом он тщательно сполоснул лицо холодной водой. Из раскрытой двери директорского кабинетика вываливался в темный коридор ярко-желтый квадрат света. Ксения, куря, заполняла какие-то бумажки.

– Чего, Антоша? – улыбнулась она ему.

Он пожал плечами: «Действительно. Чего приперся?»

– Ты что-то закладываешь последние дни не меньше Сашки. – Она покачала головой и убрала документы.

– Так… Не очень… – Он не знал, что сказать.

На ней была синяя блузка и черная юбка до колена. Терпкий запах духов кружил и без того туманную голову. Ему мучительно захотелось дотронуться до нее.

– Пойдем в зал.

Она подошла так близко, что коснулась своим роскошным бюстом его груди.

– Ксения, ты очень красивая. – Он потянулся к ее лицу.

Она накрыла его губы рукой. Пальцы у нее были холодными

и пахли смесью парфюмерии с кофейными зернами и сигаретным дымом.

– Не надо, – мягко сказала она, без всякой тени обиды или гнева, – у меня муж, которого я очень люблю. У тебя жена и сын, которые тебя тоже очень любят. Все будет хорошо.

– Не будет, – пьяно мотнул он головой.

– Будет-будет. – Она взяла его за руку и как маленького повела в зал.

Рощин курил в проеме входной двери. Лицо его было мокрым. Наверное, от дождя.

– Сварить тебе кофе? – Ксения зашла за стойку.

– Не надо. – Антона мутило. Он посмотрел на непрерывно падающую стену воды. – Извини, пожалуйста.

– Ну что ты. – Она снова улыбнулась. – Мне очень приятно.

Рощин швырнул в темноту сигарету и подошел к стойке. Походка у него была нетвердой, но лицо утратило безнадежно-отсутствующее выражение.

– Еще по пятьдесят, и все. Я плачу.

– Я пас. – Антона даже замутило.

– На посошок.

– Не-е.

– Не выкобенивайся. За уголовный розыск.

– Ладно, только по пятьдесят, и все.

– Заметано! Ксения, дорогая, два по сто водки и пару пива. Светлого, разумеется, а то напьемся…

Лампы на потолке кружились в непрерывном хороводе. Магнитофон шипел старыми динамиками на только ему понятном тарабарском языке. Снаружи, обнимая водяные струи, на город наползала слепая питерская ночь.

* * *

Колючий, будоражащий запах свежесваренного кофе выдернул Цыбина из сладкой неги утреннего сна.

«Ты бросил меня. Ты бросил меня…» – вполголоса бормотал телевизор.

Анна по-турецки сидела на кровати, скрестив длинные ноги, и прихлебывала кофе из толстой фаянсовой кружки. Пояс короткого голубого халатика слегка развязался, обнажив в разрезе литую грудь с острым розовым соском. Сквозь опущенные ресницы Цыбин с удовольствием рассматривал ее красивую фигуру и утренне-свежее лицо. Вкрадчивое, непреодолимое желание неумолимо ползло по телу. Он дождался, когда она поставит кружку на сервировочный столик у тахты и, резко сев, дернул ее за руку. Падая рядом с ним, она неподдельно взвизгнула. Рванув поясок, он наполнился внутренней пустотой, ощущая, как вздрогнуло и выгнулось под ним пахнущее теплым сном нежное тело…

За завтраком ему на секунду показалось, что кончился дождь. Он даже встал и вплотную подошел к окну, чтобы понять, что ошибся. Новое лицо ноября было нервным и непостоянным. Капли стали столь мелкими, что почти не долетали до земли. Порывистый ветер собирал их во влажные сгустки и с силой размазывал о серые стены пятиэтажек.

Анна жевала бутерброд с сыром, уткнувшись в газету. Он никогда не мог понять ее страсть к изучению прессы, свойственную обычно мужчинам. Сам он никогда не интересовался периодической печатью, предпочитая литературу художественную. Он вынул газету из ее рук: