Потерявшие солнце
Шрифт:
– Как ребята? Все на месте?
Антон пожал плечами:
– Смотря о ком ты. Гарбузенко сидит. За взятку.
– Знаю.
– Емеля в главке, Дударев и Гималаев в «убойном». Остальные на месте.
– Поляк как?
– Зубрит очередной язык. Португальский. По-моему, уже пятый. Мечтает уволиться.
– И чего? Новое место не найти?
– Нет. Со старым не расстаться.
Рощин хмыкнул.
– Дед работает?
– На пенсии. Кумачев тоже.
– Неужели ушел? Пять лет собирался. А вместо деда кто?
–
– И как?
– Терпимо.
Дверь сзади хлопала все чаще и чаще, обдавая спину заунывным ноябрьским холодом. Монотонный гул голосов плыл в ушах, сливаясь с хрипами магнитофона, звяканьем посуды и женским смехом. Место было неудобным: отходящие от стойки постоянно толкали в правое плечо. От пива внутри все заледенело. Язык от табака свернулся в трубочку и стал как наждачка.
– Давай по водке? – предложил Антон, впомнив, что торопиться ему явно некуда.
– Сейчас возьму, – кивнул Рощин.
– Не надо. У меня есть. – Антон извлек из кармана бутылку.
– Не слабо, – покачал головой Рощин. – Тогда хоть закусить возьму.
– Лучше соку, – попросил вдогонку Антон.
Рощин принес тарелку бутербродов с колбасой, пакет «Тампико» и две рюмки.
– За встречу!
– Давай!
– Водка хорошая.
– Да, чистая.
– Майора получил?
– В январе.
– Я не дождался.
– Вернись и получи.
– Не смеши.
– А что? Тебя часто вспоминают.
– Матами…
– Не только. Особенно в следствии…
– Ну, это естественно…
– Особенно девчонки…
– Блин… Вечно все опошлишь. По пятьдесят?
– Легко…
Дверь крякала и крякала. Сиреневые слои дыма принимали замысловатые формы и моментально рвались, когда очередной страждущий устремлялся к стойке или выходил на воздух. Из динамиков сипел Лебединский. В углу безудержно хихикала какая-то девица.
– Почему ты ушел?
– Это сложно.
– Я попытаюсь.
– А почему ты ушел из РУОПа?
– Я же псих, душевнобольной. Ты разве не знаешь?
– Знаю. Я тоже… Но я попытался вылечиться.
– Получилось?
– Слушай, а «трубочника» не раскрыли?
– Кого?
– Ну мужика, который червяков ловил и на рынке рыбакам продавал. На Восстания его подрезали в хате. Помнишь?
– А-а… Не, не раскрыли, но я знаю – его Бес и Толик-Блудень завалили. Мне недавно шепнули. Но там же доказухи – ноль. Тем более это дело трехгодичной давности – оно ни в какую статистику уже не пойдет. Кто ж мне даст им заниматься. А что?
– Ничего. Просто запомнилось… А как мы с тобой и с Дударевым по пояс в болотах Синявино ползали в поисках корешей убиенного?
– Ну! А засаду ночью, на станции помнишь? Когда в билетной кассе грелись по очереди.
– Все не помещались. Кассирша святой человек.
– Жаль, немолода была.
– Заметьте: не я об этом вспомнил!
– По пятьдесят?
–
В зал вбежала собака. Рыжая с черными пятнами. Она появлялась здесь каждый день, но клички ее никто не знал, точнее, у нее было много кличек: за каждым столом ее называли по-новому. Она бегала по проходу, откликалась на все клички и получала свои кусочки. Антон называл ее Бедой. Она приходила постоянно, но когда уже никто не ждал, и всегда получала свое. Сегодня она была мокрой и всклокоченной, а желтые глаза смотрели радостно и хищно.
– Тебе же нравилось работать?
– Мне много чего нравилось. Мне надоело.
– Надоело работать?
– Надоело биться головой о непробиваемую стену.
– Иногда ее удавалось пробить.
– Слишком иногда. От головы уже ничего не осталось.
– Зато если…
– Я помню.
– Тут Наташка Шохина приходила. Помнишь такую? Вовка все-таки сорвался и снова подсел, по двести двадцать четвертой. Ну, это я по-старому.
– Жаль. Они же почти переломались. Как мы их крутили по квартире архитектора… Кайф!
– Мы! Ты ее колонул, а ему уже тогда и Бог велел. Я-то…
– Отстань! Если бы ты с репликой про ребенка не влез – я мог бы хоть наизнанку вывернуться, все без толку.
– Так почему ты ушел?
– Отстань, я сказал.
– По сто?
– По сто.
Снаружи быстро темнело. Стук дождя в оконные стекла заглушал даже голоса вокруг, которые становились все громче и громче по мере приближения ночи и опустошения посуды на столах. Где-то уже билось стекло. Антону давно перестал мешать сквозняк из дверей. Стало тепло и хорошо.
– Знаешь, кто больше всего убивался о твоем уходе?
– Ну?
– Инка Строева. Из дознания.
– Да ты чего?
– Ж-жестко! При ней о тебе ничего плохого говорить нельзя. 3-загрызет.
– Она же меня в упор не вид-д-дела. Я ее подругу по кабинету Таньку… Ну ты в курсе. Так Инна на меня волком смотрела.
– Правильно, поэтому и смотрела.
– У нее же муж в ОБО…
– Бывший муж.
– Да, круто…
– Поляк с Чергачевой живет, с идээнщицей.
– Помню, фактурная такая. Ну и?
– Нормально живут. Сам-то как?
– Как ветер. Твои-то в норме?
– Они да.
– Я нет.
– Собачитесь?
– Кошатимся! Ты когда вернешься?!
– Когда все дебилы в ментуре вымрут!
– Мечтатель. По сто?
– По пятьдесят.
– Хрен тебе! По сто!
Зал покачивался, как корабельная каюта в шторм. Дышать было почти нечем, и кто-то распахнул настежь входную дверь. Волна осеннего воздуха, хлынув вовнутрь, на мгновение остудила головы и заставила большинство сидящих замолчать и обернуться. На пороге, на фоне сверкающей в свете уличных фонарей сетки дождя стояла Беда и, повернув голову, смотрела в зал. Антон готов был поклясться, что ее желтые глаза улыбались.