Потом
Шрифт:
Вепрь с маху вломился в затрещавший частокол. Утыканный расщепленными обломками ратовищ, он прянул вбок, исчерпав силу лобового удара, и вместе с вепрем с непостижимой легкостью повалились люди — то ли зверь подмял, то ли сами попадали без видимой как будто причины.
Золотинка вскрикнула и задохнулась, прижимая к груди кулаки… Но Юлий был жив, он упал, откатился по мостовой, чудом, кажется, не попав в жуткую костоломку. Строй копейщиков распался, каждый орудовал в меру своей отваги и ловкости; несколько вооруженных мечами и секирами витязей рубили раненного, тяжело пораженного застрявшим во внутренностях железом зверя. В горячей переделке некому было озаботиться судьбой раздавленных и попавших под копыта.
Еще живой и страшный, разящий смертью зверь лишился проворства, он только шатался, привставая и падая на колени, вместе с ним шарахались обступившие его воины, что сверкали окровавленными клинками. В ход пошли несколько копий с целыми ратовищами, одно из них успел подобрать Юлий — воткнув в кабана копья, витязи пытались удерживать грузную тушу на месте; часто топая, они пятились и шатались вместе с вепрем как единое, намертво сбитое целое. Слышался хрип стонущего усилия и полным смертной тоски рев зверя. По черным бокам сочились яркие, как алый шелк, потеки.
Но долго это не могло продолжаться — кабан рухнул и завалился на бок, вскидывая вверх крепко вбитые в него копья.
Юлий, отпрянув, шатался. Возможно, он был ранен, но не заметил этого в горячке боя. Нашлись сметливые люди, которые не замедлили поддержать наследника, а Золотинка бросилась на помощь и остановилась на полпути в нерешительности.
Повсюду высыпал непричастный к схватке народ.
Одержимый хотенчик с бездумной мстительностью колошматил изъязвленную, все еще вздымающую бока тушу, хотенчик дурел от крови.
Какой-то расхлябанной припрыжкой бежал Видохин. Ни на что и ни на кого не обращая внимания, он опустился перед своим же распростертым телом, дрожащей рукой тронул себя за безжизненную щеку и глянул в остекленелые глаза.
— Мертв! Не дышит… — упалым голосом проговорил Видохин.
Мгновение-другое он пребывал в столбняке, пораженный до полного бесчувствия, кажется… Потом дернулся, оглянулся, пытался вскочить, захваченный множеством одинаково бессмысленных побуждений, с рыдающим стоном рванул на груди мертвого Видохина шубу, кафтан и, не покончив с этим, припал было к груди, чтобы уловить биение сердца, — не сделал и этого. Схвативши запястье мертвого двойника, Видохин сверкнул красным камнем и в крик, не скрываясь, затарабанил заклинания… И снова он сверкнул камнем, снова… снова он бормотал срывающимся от страха голосом могучие и грозные заклятия…
Все было напрасно — ничего не происходило.
Ложный Видохин оставался Видохиным, он уже не мог обратиться в Рукосила.
Никогда.
Обращение оборотня было бы еще возможно, если бы в мертвом Видохине уцелела хоть капля жизни, если бы последним затухающим светом, смутным бредовым видением жил мозг. Но капли не оставалось, последняя капля жизни растворилась в вечности прежде, чем Рукосил-Лжевидохин успел подбежать к своему мертвому подобию.
Наконец, он должен был в это поверить.
— Сдох… — раздавлено повторил оборотень сам себе и вдруг, вскинувшись, с остервенением саданул кулаком безжизненного двойника. — Сдох! Сдох! — прорычал он, скрючивая в бессильной ярости толстые обожженные кислотами пальцы. И повторил безнадежно, шепотом: — Мертв…
Мертв… Руки упали, поникли плечи. Под действием мучительных мыслей, желтое, в пятнах лицо Лжевидохина набрякло, отяжелело складками дряблой кожи, он уронил голову и застонал в неизбывной, беспросветной тоске…
Одна Золотинка, кажется, во всей толпе понимала, что в действительности произошло и какое горе — постареть на пятьдесят лет разом — постигло всесильного чародея. Для остальных это было жутковатое представление и только. Видохин, который оплакивал самого себя, — зрелище было ошеломительное даже в самых бедственных обстоятельствах — после всего случившегося. Словом, было на что посмотреть: опасливо сторонясь одержимой палки, народ толпился возле поверженного вепря, и хотя требовали заботы раненые, взывали о помощи уцелевшие и не смолкал растревоженный гомон, нашлись охотники подивиться на двух Видохиных — мертвого и живого. Тот растерзанный, этот в синяках и кровоподтеках. Этот недвижен, тот убит горем.
Наконец, Лжевидохин принужден был осознать действительность, откровенно скалящих зубы зевак. Сделав неимоверное усилие над собой, он поднялся, обронил за спину облезлую шубу, до мелочей, до старых пятен, сходную с той, что была залита кровью и растоптана.
— Стража! — сказал Лжевидохин, оглядывая окружающих. — Дюпа, Судок, вы! Займитесь скоморохом. — Незаконченное, скованное безнадежностью мановение в сторону Золотинкиного куколя. — Это колдунья. Она всему виной и за все ответит.
Дюпа и Судок, сметливые хлопцы, недоверчиво оглянулись, отыскивая подле себя человека, которому мог бы принадлежать нахально распоряжающийся голос.
— Живо! Хватайте! — повторил Лжевидохин, озлобляясь собственным горем.
Дюпа и Судок повиновались ровно на шаг, то есть ступили вперед, обозначив тем самым готовность не вовсе пренебрегать повелением, и остановились, недвусмысленно показывая, что повелительного голоса самого по себе еще не достаточно, чтобы распоряжаться такими самостоятельными ребятами, как Дюпа и Судок. Донельзя расхлюстанными по случаю всеобщей сутолоки, перемазанными, в меру пьяными и в значительной степени краснорожими.
— Я — Рукосил! — нетерпеливо притопнул Лжевидохин. — Мерзкая ведьма обратила меня в двойника этой старой развалины без мозгов, что сунулась под кабана. Я ваш хозяин! И всегда им был! Потому что я — это я! Зарубите себе на носу! — И снова он топнул, но не как Рукосил, а совсем по-видохински, то есть вполне бессильно, неловко и грузно. Очень похоже. Хотя едва ли побуждение Рукосила состояло сейчас в том, чтобы достичь сходства с Видохиным даже в мелочах.
Сметливые ребята переглянулись, покосились на окружающих, пытаясь понять, что все это значит, и не встретив ни в ком поддержки или порицания, подались на полшажка, к которому не без колебаний прибавили позднее еще с четвертушку и опять же — переглянулись.
— Ну вот же, вот! — вызверился Лжевидохин и с отвратительной злобой пнул безжизненное тело ученого. — Вот он лежит, падло, стерва! А я — это я! Не бывает двух одинаковых людей без колдовства, понятно, остолопы?
Остолопы переглянулись последний раз — беспокойно, и Золотинка поняла, что схватят. Нужен был легонький толчок в ту или иную сторону, чтобы противоестественное бездействие, в котором остолопы пребывали вопреки своим природным задаткам, нарушилось. Ананья и стражник, которые могли бы подтвердить, что «я — это я», то есть, что Видохин есть Рукосил, не давали о себе знать, верно, где-то отлеживались, из посвященных в коловратности последних событий только Лжелепель имел возможность оказать Рукосилу поддержку, он и высунулся.