Потом
Шрифт:
А тот уж и отвечать не мог, весь перекошенный усилием; от натуги побагровел и жутко было, что сейчас кончится. Раз или два он изловчился оглянуться, отыскивая взглядом нож. И когда бы мог дотянуться до какого острого предмета, когда бы имел под рукой топор, точно хватил бы кисть как пришлось.
— Простите, ради бога, — сказала Золотинка последний раз и в тот миг, когда он пытался перехватить ее ловчее, вывернула руку на большой палец Видохина и рванулась вниз.
И столь жалостливый, отчаянный стон провожал ее стремительный бег, что Золотинка скакала еще быстрее, через пять ступенек, чтоб только не слышать душераздирающих жалоб. Единым духом очутилась она на поземном ярусе и сразу метнулась обратно, потому что обнаружила потерю личины. Суконная харя валялась у подножия лестницы на втором ярусе. Едва цапнув, снова скакнула Золотинка под причитания старика вниз, и вот уже она тыкала ключом в скважину, дергала дверь, которую некстати заело. Нетерпеливо возилась она с замком, не понимая, почему тот не отпирается, и когда, наконец, щелкнуло, дверь отомкнулась, некоторое время ушло еще на лихорадочные попытки быстро надеть личину и куколь — с дребезжащим воем Видохин схватил ее за плечо. Не оправив маску — тряпка застилала глаза, Золотинка рванула вон и потянула за собой дверь, но как раз защемила старика.
Так они и застряли: Золотинка снаружи, а Видохин большей частью внутри. Зазвенела бронзовая чаша, Видохин выронил ее и не мог уж теперь поднять, а Золотинка не могла видеть, потому что нечем было поправить залепившую глаза личину.
Ближайшая цель Видохина состояла, по видимости, в том, чтобы как-нибудь, пусть в суматохе, хватить ножом дух золота и пустить кровь, а Золотинка имела настоятельную потребность освободить от тряпки глаза — ничего этого они достичь не могли, потому что отчаянно противодействовали друг другу.
— Видохин! — жевано сказала Золотинка — рот ее тоже забился суконной харей. — Вы уронили чашу.
Имея зажатый в зубах нож, он отвечал натужным сипом, но потом вдруг пустил Золотинку, чтобы поднять сосуд. А она так же вдруг хватилась поправить личину — открыть себе глаза и рот. Видохин успел раньше, то есть снова поймал Золотинку, пока она путалась на крыльце с тесемками и тряпками.
Теперь она увидела площадь: притихший люд стоял в каком-то мечтательном недоумении, обратив к башне спины. Перед толпой в гулком чреве амбара (или это были конюшни?) за закрытыми воротами слышался сокрушительный рев и визг, треск деревянных перегородок. Что-то такое там происходило непонятное и жуткое, что никому и дела не было до жалких перепихиваний старика с шутом.
Осматриваясь, Золотинка остерегалась, однако, бежать сейчас же через толпу, чтобы не пробудить раньше времени притихший в ожидании новых потрясений народ. Можно было рассчитывать, что недоумение толпы в самом скором времени обернется новой неразберихой, бестолковщиной и гамом, так что появится случай благополучно ускользнуть.
Старик тоже нуждался в передышке — ослабил хватку, шумно дышал в ухо и бормотал: постой, мой мальчик! Он боялся выпустить Золотинку для того, чтобы перенять нож и чашу, да и просто не силах был отдышаться. Так они стояли друг возле друга, соблюдая известное перемирие.
Вдруг громовой удар сокрушил ворота амбара, они лопнули изнутри, взорвались щепой и распахнулись с оглушающим треском, что-то несуразное — исполинский горб — врезалось в не успевших прянуть людей. Золотинка ахнула и рванулась, безжалостно лягнув Видохина. Она бросилась вперед, чтобы смешаться с толпой, а толпа, не имея возможности рассыпаться ухнула ей навстречу. Напрасно в последний миг Золотинка кинулась вбок, тотчас ее опрокинули и, едва изловчилась подняться на карачки, сбили повторно.
Так и не поднявшись толком, она разобрала то ужасное, отчего потеряла голову томившаяся ожиданием толпа: по площади метался, давил людей чудовищный размеров зверь — исполинский кабан. Тупая туша побольше быка. Темное, в грязных ошметках туловище обезумевшего вепря оплетала оборванная цепь, и увивался вокруг него, как овод, кровожадный хотенчик.
Бесноватая палка, которую намеренно увлек в стойло к зверю Лжелепель, довела вепря до умопомрачения, кровавая пелена застилала глаза, он ничего не разбирал. Под градом ударов вепрь крутился, как валун среди ломкого кустарника, пораженные страхом, очутившиеся на мостовой люди не успевали спасаться. В страшном коловращении исчезали искаженные лица, мелькал поддетый клыком разодранный бок, хлюпал под копытом живот — и сплошной вопль ужаса, несносный визг, треск и хруст. Мужчины и женщины давились в дверях, прорываясь в церковь, в Новые и Старые палаты — всюду, где была дверь. Отставшие, кто не имел надежды протиснуться, а таких было большинство, потеряв голову, метались по площади, не зная, где искать убежища. Крутился ряженый с оторванный крылом, под которым открылась вполне человеческая рука — у этого чудовищного недоразумения не заметно было никаких видимых повреждений, кроме оторванного крыла, но существо ошалело шаталось и упало, снесенное бегучей тушей, исчезло, словно размазанное. В окнах белели бледные лица спасшихся, чернели людьми открытые лестницы, все возвышенные, недоступные зверю места, кто-то карабкался на каменную статую под стеной церкви, но нескончаемый ужас продолжался для распростертых на площади, покинутых и беспомощных. Гора животной ярости перекатывалась по телам, сшибала бегущих, копыта скользили на жирной от крови мостовой. Раненые и стонущие, кровь, раздражающая завеса соломенной пыли из распотрошенных чучел сводили зверя с ума, вепрь внезапно останавливался, хрюкал и топтался на месте, теряясь в жесточи разноречивых побуждений, и вдруг бросался на человека, как сорвавшаяся с привязи гора.
В помрачении, приподнявшись, глядела на кровавое побоище Золотинка.
— Вставай, живее! — срывающимся голосом прохрипел Видохин. — Беги! — Он пытался подхватить девушку под мышки, чтобы поднять на ноги. И оставил ее — кинулся навстречу зверю, едва тот глянул заплывшим глазом в сторону золотого отрока.
— Не сметь! — вскричал Видохин в самозабвенной отваге. — Вон! Пошел! — И притопнул, понуждая вепря попятиться.
Среди всей раздавленной, разбросанной по камням толпы старый ученый явился единственным человеком, кто поднялся преградить путь зверству. Он раскинул руки в опавших рукавах шубы, чтобы заслонить Золотинку — дух золота, дух совершенства.
Кабан приостановился, свирепо похрюкивая под неустанными тумаками палки, пасть сочилась.
— Не сметь, грязная свинья! Пошла прочь! — истошно завопил Видохин. — Скотина!
Черная туша на коротких ногах надвигалась замедленной, как бы разборчивой, с остановками и с приплясом трусцой — так страшно и близко, что, когда кабан хрюкнул, втянув воздух, почудилось дуновение. Густой смрад крови и вонючего стойла распространял он вокруг себя — на грубой, в застарелых рубцах шкуре висел ошметками засохший навоз.
С застывшей душой обомлела за спиной у Видохина Золотинка.
— Видохин стой! Назад, старая образина! Стой, собака! — раздался дрожащий в крайнем напряжении голос Видохина — еще один Видохин орал на самого себя через всю площадь. Но тот, что защищал Золотинку, не глянул.
— Не тронь отрока! Не тро-о-о… — вскинулся он, опрокинутый, перевернулся и хрястнулся с омерзительным звуком наземь! Заскакала по камням медная чаша.
Вскочивши, Золотинка увидела, что Видохин мертв, она ощутила это по изломанной неподвижности тела. Зверь подцепил его клыком навскидку и сам же тут вздрогнул всей безобразной тушей — коротко чмокнув, вонзилась в загривок стрела. Несколько стрел одна за другой и сразу воткнулись, словно колючки, вепрь крутнулся с бешенным хрюканьем.
Самострельщиков было человек пять, они кинулись врассыпную — за спины копейщиков. Дюжины две воинов с копьями и бердышами, с мечами — с чем пришлось, в доспехах, а большей частью без них, в праздничных одеждах, встали на поперечных ступенях, что отделяли возвышенную часть площади от низменной. И среди них Юлий в светлом, разлетающемся полукафтане, без шляпы и без иного оружия, кроме рогатины.
Вепрь уже увидел противника.
Воины смыкались, пытаясь оттеснить наследника, но Юлий решительно вдвинулся между заслонившими его плечами, и некогда было уже обмениваться любезностями — страшный, неимоверной тяжести зверь начинал сотрясающий сердце разбег. Юлий утвердил пяту рогатины в основание ступеньки и тоже самое со всей поспешностью делали его соседи: не рассчитывая удержать копья в руках, упирали их в камни, выставив навстречу скачущей туши.