Потом
Шрифт:
— Бумага, мой государь… В шубе. Извольте глянуть.
— И что? — с нетерпеливой раздражительностью отозвался Рукосил.
Тонконогий что-то показывал, потом добавил исчезающий шепотом:
— Здравствуй, Юлий милый!
— Какой Юлий? Ты рехнулся?
Последовал молчаливый шелест, и Рукосил грязно, витиевато выругался — не злобно, а растерянно.
— Это что, у Видохина? — прошептал он. — Старый хрен, причем он тут?
— Позвольте, мой государь, — торопливый шепот Ананьи. — Позвольте еще.
Снова зашелестело злополучное письмо, недописанное и несостоявшееся — одна только ставшая колом строчка: здравствуй, Юлий милый! Впору было зубами скрипеть от собственной неосмотрительности! Как эта бумага перекочевала в карман к Видохину?
— Позвольте, мой государь, — возбужденно шептал Ананья, — смотрите: лист из конторской книги Хилка Дракулы. Возможно последний лист книги. Выработан на бумажной мельнице Меч и черепаха по меньшей мере восемнадцать лет назад.
— Почему ты решил?
— Это лежит на поверхности: разметка свинцовым карандашом: здесь, здесь… вот… Широкие и узкие полосы по очереди. Проколы по краю листа. Это от циркуля, разметка для строк. Хилок не обрезает проколов. Истертый корешок — последний лист. А про бумажную мельницу…
— Хилок? — перебил Рукосил. — Голова идет кругом. Но не Хилок же в любви признавался, ты как разумеешь?
— Думаю, что нет.
— Но старый черт Видохин? А? Что за катавасия? Рука Золотинки?
— Боюсь, что да… Можно предположить, что ее похитили пигалики. И, например, подкинули улику Видохину, чтобы через него естественным путем навести тень на Хилка Дракулу. Украли у него лист.
— Слишком сложно. Ерунда какая-то. Этого я вместить не могу. Слишком. И откуда у Зыка Золотинкин хотенчик, который бог знает когда еще потерял Юлий? Полная загадка. Но чую, мы где-то близко. Очень близко, Ананья. Чем больше путаницы, тем ближе. У меня ощущение, что Золотинка где-то рядом — рукой достать.
Корзина заскрипела, Рукосил, по видимости, на нее оперся и долго молчал после этого. Наконец, он заговорил ровным, обновленным голосом:
— Давно, Видохин, вы с ней расстались?
— Не понимаю, — буркнул старик, — оставьте меня в покое.
— Давно ты расстался с Золотинкой? Иначе ее зовут царевной Жулиетой, что от слова жульничество. Принцесса Септа, если хотите.
— Никого не знаю, — огрызнулся старик, не запнувшись. — Никого из троих не знаю.
Золотинка перевела дух — насколько можно было это сделать вниз головой в трухлявых стружках. От неподвижности шумело в ушах и тяжелело в затылке, она едва замечала это.
— Видохин, я не настаиваю на количестве. В конце концов, меня занимает только одна — Золотинка.
— И такой не знаю.
— А кого ты знаешь?
Недолгая тишина после вопроса завершилась звучным и хлюпким, словно в густое тесто ударом. Видохин сипло всхрапнул, его начали бить, затыкая стон и хрип, не родившееся слово новым ударом. Это длилось недолго, но страшно.
— А кого ты знаешь? — повторил Рукосил звенящим голосом.
— Золотого отрока, — простонал Видохин.
…И потом чужой, безумно посторонний голос, который Золотинка не тотчас и признала.
— Извините, что происходит? Что такое?
Голос этот имел какое-то значение, потому что все притихли.
— Впрочем, я вижу. Излишний вопрос. Позвольте, конюший Рукосил, выразить вам в частном порядке мое возмущение. Мы, пигалики, (Черних — вот кто это был!) не вмешиваемся в дела людей и не имеем права вмешиваться, но как порядочный пигалик я не могу терпеть, не желаю и не стану! Я не потерплю, чтобы эта гнусность происходила у меня на глазах!
— И что же вы сделаете? — спросил Рукосил с вызовом.
— Я немедленно удаляюсь!
— Не смею задерживать в таком случае.
Черних, очевидно, смутился.
— Простите, Видохин, я горячо вам сочувствую! Насилие ужасно меня огорчает, поверьте! Но ничего не поделаешь: закон запрещает нам вмешиваться в междоусобицы людей… Когда пигалики пытаются привить людям свое понятие о чести и справедливости из этого ничего путного не выходит. Вы знаете, вы мудрый человек. Люди сами должны научиться ладить друг с другом, другого пути нет. Простите меня.
— Справедливо, Черних! — насмешливо заметил Рукосил. — Мы и сами разберемся.
— Простите, простите, — повторил Черних. Легкий скрип ступеней поведал Золотинке, что пигалик начал спускаться.
— Да уходите… вам лучше уйти, — измученно пробормотал Видохин. — Я знаю пигаликов, я понимаю… вам нельзя… закон… Приходите, Черних, в другой раз… навещайте.
Черних ответил сдавленным горловым звуком. И мгновение спустя без всякого предварения, внезапным всплеском поднялся шум свалки, грязная брань, крик, возня — слуги Рукосила набросились на Черниха. Скрутили тотчас.
— Преступление! — пресекающимся голосом, задыхаясь, прохрипел Черних. — Вам придется отвечать… нарушение… Каменецкий договор.
— Виноват, обстоятельства сильнее меня. Вам не принят вреда, Черних, не бойтесь.
Снова всплеск шумной возни и, кажется, пигалику забили рот кляпом, он мычал. Рукосил говорил с подчеркнутым миролюбием, в котором, впрочем, достаточно явно сквозила насмешка.
— Пигалики рабы закона, а мы, люди, рабы обстоятельств — каждому свое. Не могу я допустить, чтобы вы тут же за порогом принялись распространяться о зверствах Рукосила. Как только я задам несколько вопросов Видохину и получу удовлетворительные ответы, придет и ваш черед, Черних, получите свободу. И тогда распространяйтесь. Убедительно прошу только (свирепое мычание пигалика) доложить Совету восьми, что у меня не было ни малейшего намерения причинить нравственный или телесный ущерб гражданину Республики. (Презрительное мычание пигалика.) Давление обстоятельств бывает не менее значительно, чем давление закона, вы должны понять. Я свято соблюдаю все положения Каменецкого договора. Вы не ранены. Воротничок оторвался? (Негодующее мычание.) Убытки будут возмещены.