Потом
Шрифт:
Черниха можно было бы счесть красавцем. Туго зачесанные волосы он собирал на затылке в узел, повязанный россыпью чудесных самоцветов. И эта, чисто женская по Золотинкиным понятиям прическа сразу же вызвала у нее сопротивление, которое вело, опять же, к предвзятости. Черних не вышел ростом, как всякий пигалик, и потому особенно неудачно гляделись на нем чрезмерно широкие штанишки веретеном до колена. При том, что узенькая, мысом вперед курточка рисовала необыкновенно — не человечески! — тонкий стан.
Золотинка пришла к Буяну и не решилась бы прийти с тем же самым к Черниху, хотя это был самообман, потому что в Золотинкином деле не имели значения личные качества того или иного пигалика, любого отдельно взятого пигалика. И Черних, и Буян, и все остальные пигалики при всем их несходстве между собой противостояли Золотинке единой нерасчлененной общностью.
С изысканной вежливостью Буян представил Любе товарища, Черних в свою очередь не затруднился подобрать для Золотинки несколько любезных слов. Однако Золотинка потерялась — и оттого, как глянула на нее при слове Люба волшебница Анюта, и оттого, что, не решившись прямо обратиться к Буяну с делом, не знала, чем объяснить свое появление. Временное убежище, удалившись от пигаликов, она нашла в книге.
Это оказалось сочинение Льва Антожимина «О различиях и сходствах вещей». Поначалу Золотинка листала, ничего совершенно не понимая. Забытый лад книжной речи заставлял напрягаться, как при игре в шарады; разгадывая прочитанное, она сбивала лихорадочный жар своих намерений и, верно, находила в этом отдохновение, оттяжку неизбежного.
— Оставь, щенок! Кто тебе разрешил?! — С ничем не оправданной грубостью Видохин рванул книгу. Золотинка не далась просто от неожиданности — уцепилась.
— Видохин! — волшебница поднялась со стула. — Что ты делаешь? Подожди!
— Некогда ждать! — огрызнулся старик. Сноровки одолеть заупрямившуюся девчонку недоставало, и перепихивание вылилось в весьма неприличную возню. — Некогда ждать! Некогда! — бормотал Видохин, дергая книгу и пытаясь отцепить Золотинкины руки — в глаза он не смотрел. — Отдай, щенок! Двадцать капель жизни я потратил на тебя, бездарно потратил, отдай!
Сопротивляясь, оскорбленная Золотинка не проронила ни слова. Он злобно толкнул ее вместе с книгой и обессилено повалился в кресло с полукруглыми, как днище лодки, боковинами.
— Такая медлительность во всем, великий Род! Миг за мигом уходит понапрасну. Чем я занят?
Последнее замечание при таких обстоятельствах звучало особенно потешно, но никто не ухмыльнулся; напротив, и Анюта, и пигалики глядели на старика озадаченно. Видохин вызывал жалость: обрюзгшее, покрытое седой щетиной лицо утяжелилось, до грязного пола провисли непомерно широкие рукава. Дорогой, куньих мехов плащ ученого, крытый зеленым бархатом, невообразимо истрепался. Первоначальное состояние бархата можно было угадать только по сохранившимся более или менее где-то под мышками и на спине местам. Мех облез, ткань прохудилась, изъеденная жжеными и ржавыми пятнами, засалилась на груди, как броня.
— Так вот умер Новотор Шала, ничего не достигнув, — проговорил Видохин, не замечая собеседников. — Его единственное создание — а что еще? — этот мальчишка, щенок Юлий! Щенок предал его на второй день после смерти учителя — женился! Злая насмешка над учением и жизнью ученого! Жаль, что Новотор уже не может этого увидеть! Он получил бы хороший щелчок по носу!
В неловкой тишине, наставшей после обращенной в никуда жалобы, заговорить должен был именно Черних. И он заговорил — с тем плохо прикрытым самодовольством, какое Золотинка от него и ожидала.
— Вы, люди, — начал Черних, пытаясь придать чересчур отчетливому и чересчур жизнерадостному голосу нужное смирение, — очень уж озабочены смертью. Она так пугает вас, потому что каждый из людей чудовищно одинок.
Золотинка покосилась на Буяна: он потупился, никак не выражая отношения к словам товарища.
— Вздор! — встрепенулся Видохин. — Я не боюсь смерти! Это вы боитесь, что я сдохну, прежде срока от вас сбегу! Я должен вам одиннадцать фунтов золота.
Черних неловко усмехнулся, Буян начал краснеть.
— Не сказать, чтобы мы были в равном положении. Глядите: если я получу, то все. Если получите вы — всего на всего одиннадцать фунтов золота. Вечность против одиннадцати фунтов! Не равные ставки! — он захихикал, обнажая пустой рот с изъеденными духом кислоты зубами.
Скоро, однако, смех иссяк и обратился в подавленность, старик пробормотал сам себе:
— Если успею…
Желая оставить тягостный предмет, волшебница вспомнила Золотинку:
— Так что же ищущий мальчик с необычным именем Люба отыскал в таком скучном труде, как сочинение приснопамятного Льва Антожимина? Прочти нам.
Золотинка послушно взялась за отложенную было книгу:
— Знающий не говорит, говорящий не знает.
При легких звуках прозрачного голоса Видохин насторожился:
— Ты кто такой?
— Меня зовут Люба. Вообще-то я пришла… хотела видеть Буяна.
— Что несет этот мальчишка? — Видохин повернулся к волшебнице.
— Девушка, — поправила Анюта, не спуская с Золотинки взгляда.
— Вздор! Пустяки! — отрезал Видохин. — Штука в том, что я прошел мимо… обок, вскользь. Нужно возвратиться и поискать. Так бывает: десять раз ты прошел, а вот она лежит — истина! Нового ничего не будет, все уже сказано, только найти. — Обтянутая черным рука его выскользнула из опадающего рукава и потянулась пальцем к Золотинке. — Сорок лет назад я прочел это: знающий не говорит, говорящий не знает! Озарение! Вспышка! Я дрожал в ознобе, я понял, как мир устроен. А ты, испытал ты потрясение? Отвечай, мальчишка!
— Нет, — созналась Золотинка.
— С тобой покончено! Тебе больше незачем жить! Сколько бы ты еще не прожил: десять лет или сто, каждый прожитый час будет напрасной тратой божественного дара! Ты дурак. — Речь Видохина обрела стремительность, старческий затруднительный дребезг сгладился страстностью. Он пытался пристукнуть подлокотник кресла, но тяжелый рукав шубы, взметнувшись, поглотил порыв. — Вот когда я это понял — сорок лет назад! Истина не для всех! Дважды и трижды говорю тебе: оглянись через плечо, прежде чем приступить к священнодействию! Сорок лет назад я замкнулся и ушел. Ни разу с тех я не ступил в сторону и не отклонился с пути. Я не знал жизни. Не знал наслаждения, не ведал радости, не ведал тоски — шаг за шагом приближался к открытию. Остались последние полшажочка, и вот — не успеваю… Сорок лет назад я запечатал бутылку сладчайшего вина, поклявшись открыть ее, когда найду камень. Вот она стоит — нетронутая бутылка уксуса. — Обожженный палец с широким ногтем указал вверх, под потолок, где темнел на полке покрытый жирной копотью сосуд, лохмотьями пушилась и висела на нем сажа. — Любомудрый камень откроет мне внутреннее зрение, снимет покровы с небесных тайн, и распахнется беспредельный окоем вдохновенного знания. Наконец, я получу назад жизнь, счастье и наслаждение — все, что отдал за вечность!