Потомки Нэнуни
Шрифт:
— Ким-собан!
Он не двинулся с места, как будто меня не было. Я подошел, протянул руку и тронул его за ногу.
— Слезай, кабан готов!
Он дико взвизгнул, брыкнул ногой наотмашь, но при этом не удержался и съехал на снег. Поняв наконец, что все кончено, некоторое время еще стоял, держась за дерево, медленно приходя в чувство. И только попробовав кабаньей крови, окончательно ободрился и начал смеяться:
— Валери-сан, я думал, нам конец! Как прыгнул на дерево — сам не знаю и больше ничего не помню. А когда вы тронули за ногу, решил, что это он, чуть не умер со страху. Попейте теперь и вы.
Нет, я и пробовать не стал. Считаю, что кабан недостаточно чистое животное. Я задрал ножом кожу на нижней челюсти зверя, и, пока потрошил, Ким отпилил ее складной пилкой вместе с острыми, как бритва, длинными белыми клыками. С каждым годом у нас росла замечательная коллекция лучших экземпляров всевозможных рогов, черепов и клыков.
Каковы же были рассказы Кима вечером в фанзе Макара! Он ничуть не скрывал своего испуга и в лицах показывал, как лез на дерево, как кричал и готовился расстаться с жизнью. Меня же рисовал каким-то чудотворцем. И, конечно, был глубоко убежден, что мы расправились именно с тем злым великаном, который безжалостно грабил и пугал бедного старичка. Я далеко не был в этом уверен, но разочаровывать Кима не стал.
Все уже начали укладываться на теплом полу, когда загавкали во дворе собаки и донесся успокаивающий их глухой голос.. За дверью заскрипел снег, и в фанзу ввалится высокий человек с заиндевевшими бровями.
Тяджуни! Это было в его духе. Для этого человека не существовало ни времени, ни препятствий. Ночью, в непогоду, в любое время года он мог отправиться куда угодно. При этом редко ходил по дорогам, предпочитая идти напрямую — будь то лес, горы, овраги или скалы. Покуривая на ходу короткую трубочку, что-то бормоча, шел и шел, все равно — при луне или во тьме. Никогда не блуждал. В полночь, на заре ли, но всегда оказывался там, куда направился. Его появление бывало приятным сюрпризом, дружба наша длилась много лет.
Он поставил в углу кухни свою неразлучную палку, разулся и влез на теплый кан. Сбросил высокую темную шапку, отлепил от усов сосульки и пожал всем руки своей огромной лапищей.
— Услышал под вечер — прибыла партия Четырехглазых, и решил не откладывать: вас ведь днем дома не поймаешь. А пришел звать в скалы за горалами…
Хан Тяджуни — великий специалист по горалу, редкому зверю, живущему в особых, не свойственных никакому копытному условиях. Охота на него тоже совершенно особенная, а трофей представляет значительный интерес.
— Ну как, пойдем? Или еще не всех обидчиков-кабанов перебили? Да они никуда не денутся, а на горалов самое время!
Отец, собираясь по делам, домой, предоставил решать нам самим. Я смотрел на брата, но краем глаза увидел Кима. Тот был весь внимание: глаза сияли, он, как на молитве сложив ладони, ждал решения.
— Пойдем, конечно, ведь Тяджуни специально пришел за тридевять земель!
Ким облегченно перевел дух и помчался на кухню готовить угощение.
Сизым морозным вечером мы подошли к схваченной голубоватым льдом реке Туманган. Трудно вообразить больший контраст, чем два ее берега в среднем течении. Правый — нагромождение скалистых пиков и хребтов, поросших широколиственными лесами и сосной. Левый — как ножом срезанные плато, покрытые ковылем, мелким дубняком и орешником. И лишь там, где Туманган зигзагами прорвал каменный массив, по обоим берегам, как замки, теснятся черные скалы. Эти каменные щеки издревле являлись большим домом горала.
Смеркалось. Наша тропа, сделав петлю, выскользнула к самому берегу. Перед глазами открылся низменный мыс, на нем прилепились три фанзы. Вечер стоял на редкость тихий, из высоких деревянных, стоящих чуть в стороне от жилья труб поднимались прямые столбы голубоватого дыма.
На крылечке самой большой, крытой черепицей фанзы рядами стояли резиновые чуни и красивые самодельные посохи собравшихся со всей округи почетных гостей.
Незнакомых вооруженных людей возле границы с Маньчжурией встречают настороженно; однако согнутый ревматизмом хозяин, узнав Тяджуни, сразу принялся стаскивать с нас рюкзаки. Оказалось, мы угадали на празднование его «хангяби» — шестидесятидвухлетия, которое отмечается в Корее очень торжественно. Ибо хангяби — завершение основного цикла жизни мужчины. После юбилея глава семьи сдает все житейские дела старшему сыну и уходит на покой, как на семейную пенсию. Отныне он просто почтенный дед: дает советы, обучает внуков, ходит по гостям, словом — живет в свое удовольствие.
Подозреваю, Тяджуни давно знал о намеченном торжестве и ловко убивал сразу двух зайцев: любимую охоту на горала и богатое угощение. Так или иначе, прямо с дороги мы оказались за именинным столом. В двух соседних комнатах, соединенных широким дверным проемом, шел пир. На низких столиках на блюдечках перед каждым гостем разложена нарезанная ломтиками отварная свинина, курятина, вяленая рыба, белые рисовые и оранжево-желтые чумизные лепешки, острейшие приправы. В чайниках подогретая корейская водка — сури.
Старики раскраснелись, разговорились. Толковали о видах на урожай, о скотине, о рыбалке, но больше всего, как все жители гор, об охоте. Разошедшийся юбиляр рассказывал:
— Для меня уже с двенадцати лет ничего не было слаще охоты. А ружье на весь дом одно — дедушкина кремневка. Ох и лупил меня старый, когда, бывало, стащишь ее без спросу, да еще истратишь заряд понапрасну! В лесу-то мне хорошо, а возвращаться страшно: крепка дедова палка. Но все равно воровал эту шомполку — когда поймает, а когда и нет… И вот, — мне уже пятнадцатый шел, — посчастливилось добыть медведя. Он на дубу желуди с веток обсасывал, сильно занят был, я и подкрался чуть не вплотную.
Я уже знал, что самое дорогое у медведя желчь. Выпотрошил, снял с печени пузырь, перевязал шпагатом — хороша, чуть не полбутылки! Несу домой, а сам трясусь: ружье-то опять без разрешения брал. Ну вот, спрятал его на всякий случай в стогу соломы до вечера, заглянул в дедову комнату, смотрю — сидит, набивает трубку. Но не кричит, не заметил пропажи. Подсел рядом, поднес ему уголек прикурить, расхрабрился и бормочу: «Деда, а я медведя убил»… Схватил дед по привычке костыль, я зажмурился и жду — сейчас даст по горбу! А он вдруг отбросил палку, тычет бородой в ухо и — полушепотом: «Желчь-то большая, внук?» Большая — говорю — вот она! С того дня разрешил мне старый пользоваться своей пушкой постоянно, открыто, хе-хе-хе…
Мы с Кимом залегли пораньше, а старики и Тяджуни гуляли до поздней ночи.
Чуть свет, все были готовы к выходу. Охотой командовал прекрасно знавший эти места Тяджуни. По его указанию брат, Ким и я начали восхождение на восточный склон каньона, сам он с собаками — на западный. Все сразу разделились.
Наш с Кимом подъем был настолько крут, что страшно оглядываться назад. Вскоре фанзочки у реки стали совсем плоскими, игрушечными. А мы все лезли вверх. Несколько раз, пугаясь, со скал с шумом снимались огромные стаи сизых диких голубей; от сотен серебристых крыльев рябило в глазах. Описав круг, стаи снова прилипали к скалам.