Потомок седьмой тысячи

Московкин Виктор Флегонтович

— Сам понимаешь, — продолжал Прокопий. — Я ни при чем. Я тоже дожидался. А когда подошла каморка — отказываться было не резон… Барахлишко тетка Александра прибрала, не беспокойся, все в целости.

Прокопий наконец загнал ноги под стул. Сразу стало свободнее.

— Пока здесь живи. Семью я подожду перевозить. Кровать поставим на моей половине. — Прокопий откинул занавеску, крикнул тетке Александре, которая, согнувшись над столом, чистила картошку: — Пусть остается здесь, что скажешь, старуха?

— Куда ему деваться? — Тетка Александра осердилась на глупый вопрос. — Станет работать — никто отсюда не прогонит. И за малым догляд будет. Когда женится, тогда уж о другом пусть думает.

Федор рассеянно слушал ее. Так будет всегда: шагнешь ли, слово

ли скажешь — все будет напоминать о жене… Грустное письмо Василия Дерина он получил зимой — был ошеломлен и все не верил. Работал тогда в партии арестантов: выкалывали бревна на Волге. Летом их сложили на берег в кошмы. Но осенью, перед перво-ледком, поднялась вода, бревна затопило и заковало льдом. Приходилось со всех сторон обкалывать первое бревно, отдирать его ломами. Нижние шли легче, от удара ломом сами выскакивали на поверхность. Удар с обоих концов — и бревно выпрыгивает наверх, отводят его по воде в сторону и бьют по следующему. Федор стоял с напарником, тоже политическим, по прозвищу Пеун. Сидел он за принадлежность к какому-то тайному обществу, срок отбывал легко, в настроении пел всегда одну и ту же песню: «П-о-а-тиряла-а я колечко…» (Потому и прозвали Пеуном). Оба враз ударяли ломами с загнутыми ручками — прямой, обледеневший на морозе лом легко можно было утопить. Федор думал не о работе — о каракулях Василия: «А теперь сообщаю о горе твоем, В однодневье свернулась Анна…» За думами не заметил, как сбился с ритма. Пеун ударил, бревно выплеснулось на поверхность. И в это время с силой обрушил свой лом Федор. Не встретив на пути поддержки, лом пошел на дно, рванув за собой Федора. Ледяная вода, как иголками, ожгла, тело. Попытался вынырнуть, но рукавица застряла в круглой ручке воткнувшегося лома. Наглотавшегося, окоченевшего, вытащили его на лед, повели к будке, где по очереди грелись конвойные… Как сейчас, Федор слышит дурной хохот конвойного солдата, сидевшего возле жарко пылающей печки. Плохо соображая, что делает, рванул его на себя. Смял бы — и тогда быть в тюрьме еще не один год. Но Пеун сумел уговорить испуганного и злого солдата:

— Горе у него. Себя плохо помнит.

— Горе горем, а на людей бросаться нечего, — ворчал солдат, разглядывая полуоторванный воротник полушубка.

Все обошлось, только и есть что отсидел в карцере трое суток.

Боль притупилась не скоро. Долгими ночами прислушивался к шагам надзирателей в тюремном коридоре, спрашивал себя: «За что такая напасть?». С Анной они жили дружно, хотя всякое бывало: и пьяный придет, и в драку ввяжется. У нее был покладистый характер, умела найти подход.

— Где уж теперь жениться, — махнул он рукой в ответ на слова тетки Александры. — Лучше ее не найти, хуже — себя только терзать. Зачем это нужно.

— Говори, говори, — насмешливо подбодрила тетка Александра. — Все вы, мужики, одним дегтем мазаны. Поманит какая краля — вмиг забудешь, что говорил. Месяца вдовым не походишь… От Акулиновой-то ласки кто бегал?

— Чего ты раскудахталась, — удивился Федор. — Никакой Акулины не знаю.

— Свят, свят, — смешно закрестилась тетка Александра. — Да кто ж тебя упрекает… К слову я. Песня такая про Акулину. Иль не слышал? — Вытерла руки о передник, хитровато сощурилась. — Послушай-ка, как оно бывает. Заходит это к ней сосед, к Акулинушке, — пуст двор-то был, а враз красавец конь на привязи. Спрашивает соседушка:

Акулина, это что? Что за коник на дворе? А тебе, сударь, на что? У людей, сударь, видала, У себя хочу иметь. На базар, сударь, ходила, Ворона коня купила. Акулина, это что? Что за шапка с кушаком? А тебе, сударь, на что? У людей, сударь, видала, У себя хочу иметь. Акулина,

это что? Что за плетка на стене? А тебе, сударь, на что? У людей, сударь, видала, У себя хочу иметь. Акулина, это что? Что за молодец лежит? А тебе, сударь, на что? Шла я по тропинке, Нашла я сиротинку. Не грех сироту накормить — напоить… С собой спать положить.

— Так-то вот, — назидательно договорила она.

— Ну, коль такая Акуля попадет — устоишь ли, — заметил Прокопий. — Верно рассуждаешь, Лександра: без бабы жизнь не в жизнь. Я вот много ли на отшибе, без Дуни? И то норовлю под юбку заглянуть…

— Сиди уж, — рассмеялась тетка Александра. — Кто на тебя польстится, колченогого.

Федор забавлялся, слушая их, и все еще никак не мог освоиться. Это ли не удивительно: захочет сейчас пойти из каморки — и пойдет, и не будет сзади шарканья ног конвоира, захочет — песню споет, хоть громко, хоть вполголоса. Да мало ли что можно захотеть, когда ты сам себе хозяин! Гладил стену и ощущал никогда не испытанное удовольствие от прикосновения пальцев к шершавой известке. Даже эта нелепая, застиранная занавеска, разделявшая каморку, казалась к месту. Ухо ловило раздельные удары стенных ходиков с покривившимся маятником.

— Жизнь-то какая! — Вложил в эти слова все чувство, которое его переполняло.

— Каторжная жизнь, что и говорить, — невпопад поддакнул Прокопий.

Федор поднял на него затуманенный взгляд. Обрадовался, когда тетка Александра сказала:

— Грех жаловаться — живем не хуже других.

Без стука вошел в каморку Андрей Фомичев и с ним белобрысый, прыщеватый парень в студенческой тужурке, с небольшим свертком в руках.

— Здорово живешь, Александра! — громко приветствовал Фомичев.

— Живу вот, — мельком взглядывая на парня, ответила она.

— Что такая неласковая? — удивился Андрей. — По слободке слух идет: Федор вернулся. Где он?

— Вон в переду с Прокопием.

Федор вышел из-за занавески. Поздоровался с Андреем без радушия. Стоял, выжидая, что скажет.

— Бледнущий-то, худущий! — воскликнул Фомичев. Присвистнул, мотнув кудрявой головой. — Только что скулы и остались.

— Не у Сороковского ручья на даче был, — недружелюбно заявила тетка Александра. — Лучше бы удивлялся, что жив пришел.

Андрей подозрительно оглядел ее, сказал обидчиво:

— Не с той ноги встала? Что-то не припомню, чем тебе досадил?

Тетка Александра озлилась.

— А хорошего что было? За все полтора года не спросил, как тут мальчонка без отца-матери…

— На тебя надеялся, старуха, — стараясь скрыть неловкость, сказал Фомичев и сразу же перевел разговор: — А о Сороковском ручье ты напрасно вспомнила. Нынешним летом мало кто под Сорока ходил. Бывало, по воскресеньям под каждым кустиком самовар дышит, гармошки поют, девки пляшут. Холера, будь неладна, перепугала народ. Скучно живут… Да, — повернулся к Федору, — познакомься вот, Иван Селиверстов, из Демидовского лицея.

Студент, неловко топтавшийся сзади Фомичева, вышел вперед, протянул руку.

— Андрей Петрович много рассказывал о вас, — заглядывая в сощуренные внимательно глаза Федора, сообщил он. Улыбнулся стеснительно и добавил: — Почему-то кажется, мы с вами подружимся.

— Кстати, дружилка с собой, — подхватил Фомичев. — Развертывай, Иван, сверток, а ты, Александра, не куксись, жарь скорей свою картошку.

Сели на половине Прокопия за грубо сколоченным столом с обгрызанными углами — Фомичев и Прокопий на табуретках, студенту и Федору досталась кровать. Студент все оглядывался, чувствовал себя стесненно, чего нельзя было сказать о Фомичеве. Тот хлопал Прокопия по плечу, подмигивал Федору.