Потомок седьмой тысячи
Шрифт:
— Наверно, еще встретимся, — просто сказал он. — Работаете на фабрике?
Федора занимала свалка у ворот. Ответил с запозданием:
— Работал в ремонте… до тюрьмы. Сегодня только пришел.
— Слышал. Книжки запрещенные читаете?
Федор опять удивился: откуда бы ему знать?
— Я инженер Грязнов. Вот прибыл на фабрику, работать…
— Что ж, — пристально глядя на него, сказал Федор, — будем знакомы.
Думалось ли Федору Крутову, что еще не раз столкнется с этим человеком? Все будет: и обоюдное уважение, и искреннее непонимание поступков каждого и что в конце концов станут они смертельными
Мимо них проходили мастеровые, встревоженно, переговаривались:
— Что там? Убили?
— Студента поймали.
— Студента? За что его?
— Студент. За что же больше. За то, что студент.
— Листки какие-то, говорят, расклеивал…
Волновались и в павильоне за столиками. Управляющий подозвал полового и велел выяснить, что происходит у ворот. Варя не стала ждать, направилась на площадку— брат что-то слишком долго задержался с Крутовым.
— Алексей, познакомь меня, — почти требовательно произнесла она, подходя к ним и не без робости взглядывая на мастерового. Вблизи рассматривая его, она отметила для себя, что если Крутова и нельзя назвать красивым, то приятный он — несомненно. Выразительны были голубые, чуть насмешливые глаза. Она выдержала его долгий взгляд.
— Моя сестра, — сказал Грязнов, не очень довольный тем, что Варя помешала их разговору.
Федор осторожно пожал теплую хрупкую ладошку: чего доброго, сделаешь больно — заревет. Варя застенчиво улыбнулась.
— Вы так деретесь на бревне, что я всерьез побаивалась за брата.
— Вы за меня побаивались бы, барышня. Счикнул он меня, будьте здоровы. Опомниться не успел. Приведись еще сшибиться, так я прежде подумаю.
Сзади его легонько толкнули. Оглянулся — Марфуша, губы надуты, не смотрит. Потянула за рукав.
— Ты чего?
— Пойдем. Зовут тебя… — сердито объявила девушка.
— А это ваша сестра, — сказала Варя. — Правильно?
— Нет, — смутился Федор, не зная, как объяснить, кем ему доводится Марфуша.
— Я рада, что с вами познакомилась. Нам тоже пора, Алексей, — проговорила Варя, украдкой поглядывая на рассерженную Марфушу. Понятно, что эта хорошенькая фабричная девчушка сердится из-за нее.
Но разойтись им так сразу не удалось. Широкими шагами подошел Дент и сразу к Федору.
— Я желал сразиться с победителем.
— Вот победитель, — указал Федор на Грязнова.
— О, русский инженер не есть победитель! — Для подтверждения Дент тряхнул головой. — Вы есть победитель. Я все видел. Я о вас думал, мастер Крутов.
Федор с недоверием воззрился на англичанина.
— Я о вас тоже, — сообщил он. — С того дня, как у Цыбакина расстались.
— О, Цыбакин! Он мне объяснил… Пожалуйста, сразиться.
— Да вот же победитель! — Федор начал выходить из себя: чего вздумалось англичанину покрасоваться на бревне?
— Мистер Дент прав, — вмешался Грязнов. — Я сделал выпад, когда вас занимала толкучка у ворот. Уважьте господина главного механика.
Федор почуял усмешку в последних словах инженера. Подумал: «Ладно, столкну, раз так Денту хочется».
Стал подниматься на бревно. С другой стороны торопливо взбежал Дент. Начали сходиться. Федор рассчитал, когда хватит руки, чтобы задеть противника, и,
— Вы есть сильный, мастер Крутов. — И зашагал к воротам.
— Так и вы сильный. А сейчас это не считается.
— О, благодарю, — буркнул Дент и еще прибавил шагу.
Грязнов ухмылялся, поглаживая подбородок. Был доволен, что механик получил то, чего добивался. И еще большей симпатией проникся к Крутову.
Инженера поздравляли. Он рассеянно откланивался, стоя внизу у павильона вместе с Варей. На резном столбе висела синенькая бумажка. Прочел: «Рабочие! Придет ли конец вашему терпению? Как заведенные машины, гнете хребет, а весь ваш труд, все ваше богатство забирают хозяева. Вас обманывают на каждом шагу, каждый час. А потом задабривают глупыми развлечениями…»
Удивляясь, Грязнов смотрел на не просохший еще листок.
— Алексей, что это такое? — спросила Варя.
— А? Да просто так… — как можно безразличнее ответил он. — Объявление на продажу дома.
Глава третья
1
Замолкли трубы фанагорийцев, оборвались последние песни подгулявших мастеровых, дурашливо прогорланил петух в Починках — и все стихло. Мертвая тишина нависла над слободкой.
Но надолго ли? Не успели досмотреть последние сны, а уже в ночном посвежевшем воздухе завыл фабричный гудок. Назойливый, несся по каменным этажам рабочих казарм. От его рассерженного протяжного воя звякали стеклами покосившиеся домишки Щемиловки, Овинной, Ветошной, Тулуповой, Лесной… — десятка кривых грязных улочек, приткнувшихся под боком фабрики. Замелькал в окнах неяркий свет, зашевелились занавески в каморках. Первая смена торопилась на заработку.
Люди, невыспавшиеся, разбитые, протирали глаза, наскоро пили чай и шли к фабричным воротам. Утешали себя: ничего, через шесть часов можно будет доспать, досмотреть оборванные сны. Только бы не попасться на штраф — в утренней смене, когда человек еще не разгулялся, медлителен, ловят смотрители провинившихся. Задремал, стоя у машины, — штраф двадцать копеек. А чтоб не было недовольства, тут же объяснят: «Не штрафуй тебя — попадешь в машину, калекой станешь». Отсюда видно — штрафуют из добрых побуждений, от любви к людям.
На заработке дремлют не только у машин, а где придется, и даже в уборной — рабочем клубе — на рундуке. За «рундук» берут дороже — двадцать пять копеек. А всего-то за день — и в заработку и в доработку — с грехом пополам вырабатываешь шесть гривен.
О доработке, которая у первой смены начинается с четырех часов дня, старались не думать. Вот когда выйдешь с заработки, шесть часов отдохнешь, будешь возвращаться снова дорабатывать двенадцатичасовую смену, тогда и думай.
Как всегда, после праздничного дня счастливее оказывались рабочие второй смены: им можно поспать до девяти, до полдесятого, пока солнце, пробившись сквозь пыльные окна каморок, не сгонит с постели.