Потомок седьмой тысячи
Шрифт:
И то, что он легко и естественно употребил выражение «за орла», бывшее в обиходе только у рабочих, сразу расположило к нему людей, пропала суровость на лицах, некоторые улыбались. Что бы там ни было, а Грязнова уважали, может быть, даже любили за его умение обращаться с рабочими.
— А нехай сам дальше едет, — уже весело сказал тот самый рабочий, тщедушный, со впалыми щеками, и бросил веревку. Конец ее хлестнул по лицу сидевшего в ящике Захарова, тот болезненно дернулся, смотрел на Грязнова с надеждой — все еще не понимал, что директор отказался от него в угоду сохранения того карточного домика, который он соорудил и
— По местам, ребята, расходитесь, — приказал Грязнов, подделываясь под тот тон, который лучше всего сейчас отвечал настроению рабочих.
Вернувшись в контору, он расслабленно опустился в кресло — нелегко все же играть роль, несвойственную своему характеру. Закрыл глаза и снова увидел толпу и грохочущий по ступенькам лестницы ящик, того рабочего, что зло выкрикнул: «Бери его себе в дворники али еще куда». «Хамье! Какую волю взяли… Чтоб так разговаривать…» Порывисто потянулся к кнопке звонка, вжал ее до отказа в гнездо. В дверь просунулась озабоченная, с выражением готовности сделать все, что скажут, физиономия Лихачева.
— Фавстова ко мне. Быстро!
Болезненно скривил рот — дурная привычка, от которой безуспешно старался избавиться. Лихачев поспешно захлопнул дверь: он-то знал, что директор косоротит только в сильном гневе, боялся его в эти минуты.
Грязнов опять закрыл глаза. Теперь увидел трясущийся подбородок и неровные желтые зубы Захарова. Передернулся от отвращения. «Глупец! Злобный глупец! Завтра придет просить, будет в ногах валяться. По возрасту попадает под мобилизацию. И пусть, пусть защищает отечество, завоевывает Константинополь. Ему-то, наверно, этот Константинополь прежде всего необходим…»
Еще до прихода пристава услышал за дверью какую-то глухую возню, приглушенные голоса. Прислушался, а потом опять нажал кнопку звонка. Как-то боком, чуть приоткрыв дверь, втиснулся раскрасневшийся конторщик. Прядь жидких бесцветных волос свалилась на потный лоб.
— Ну, что там? — почти крикнул Грязнов.
— От рабочих из ткацкой делегация. Требуют еще уволить… Выгнал я их, сказал, что не примете.
— Правильно сказал — не приму. Узнал, кого они еще хотят уволить?
— Своего же рабочего, Полякова. Смею заметить, из благонадежных.
— Знаю. Объяснение какое приводят? Чем он им помешал?
— Прогнал я их. Не успел спросить. Могу выяснить.
— Не надо, — устало махнул рукой Грязнов.
Вошел Фавстов. Крепкий, с крутым лбом, веселыми глазами. Отдал молодцевато честь. «Чего так весело болвану?» — разглядывая пристава, подумал Грязнов. Но разговор повел учтиво, с подчеркнутым уважением. И даже обычное обращение к полицейским чинам «слуга государев» прозвучало ласково, без насмешки.
— Хотел бы знать о ваших наблюдениях. Каково настроение рабочих? О чем больше говорят? О войне что говорят?
— Причин для беспокойства нет, Алексей Флегонтович, — приятным густым басом начал Фавстов, в такт своим словам постукивая пальцем по краю стола. Веяло от него здоровьем и уверенностью, причем уверенность была такая естественная, что Грязнову сразу полегчало, позволил себе даже улыбнуться.
— Все-таки какие-то слухи ходят? — спросил он.
— Слухи, Алексей Флегонтович, ходят. Когда они не ходили? Слушаем, да не всему верим. Оно, видите ли, когда летом радостные сообщения о победах воинства были — слухи были благополучные. Сейчас почему-то толки не прекращаются
— Да-да, — Грязнов уже слушал рассеянно, без интереса: или в самом деле ничего не знает, или хитрит Фавстов. Одно отметил: «Толки не прекращаются о смене власти в центре и на местах».
— Вы все в общем, так сказать… Хотел бы знать о наших рабочих.
— Ну, тут все благополучно, — живо откликнулся Фавстов, вкусно облизнув полные ярко-красные губы, здорового человека губы. — Тишь и довольство, Алексей Флегонтович. Смею заверить… — Честно глянул в глаза внезапно нахмурившегося Грязнова, что-то его сразу смутило, но продолжал с той же уверенностью: — Не сочтите за лесть, из опыта своего сие суждение… порядка такого образцового нигде не встречал, как на вверенной вам фабрике. А приходилось бывать и у Классена в Романове, и на Норской мануфактуре Прохорова — не видал такого порядка…
— Известно вам, слуга государев, что при таком порядке полчаса назад сидящий перед вами распорядитель фабрики едва не стал калекой?
Палец пристава, до этого барабанивший по столу, замер в воздухе.
— Извините, — с растерянностью выдерживая жесткий взгляд Грязнова, проговорил он. — Не совсем понимаю.
— Понимайте. Людей у вас, которые бы осведомляли, не занимать. Обратите внимание на чахоточного вида человека… Суетлив и несдержан. Вспомнить не могу, но где-то встречал, сталкивался с ним.
Стоявший у двери конторщик Лихачев напомнил о себе покашливанием. Грязнов сумрачно посмотрел в его сторону.
— Колесников, — подсказал тот. — Евлампий Колесников. Только что был здесь. Не пустил я… Это о Полякове они…
— Ну вот видите, Колесников, — словно бы в укор Фавстову проговорил Грязнов.
— Надлежащие меры будут приняты, — заверил Фавстов. Круглое, с здоровым румянцем лицо его было сосредоточенно, а веселые до этого глаза говорили, что он понимает желание директора и предпримет все, лишь бы тот был доволен.
— Прощайте, пристав. Советую серьезнее относиться к настроению людей. Благодушие в такое время не к лицу. Но не переусердствуйте.
— Помилуйте! — вспыхнув от обиды, воскликнул Фавстов. — Законность для меня священна. Кстати, о принятых мерах, как и всегда, будет доложено.
7
— Давай записывай, чтобы еще и прощения просил. И не только у них — когда мы всем скопом будем, перед нами пусть винится. Так и пиши, пусть оставляет свои хитрости… А то одним ухом слушает, головой кивает согласно, а сам уже решает, какую подлость сотворить. Пиши: «Потребовать от директора при всем народе, чтобы покаялся, а ежели выпущенные из тюрьмы Колесников, Васильев и Абрамов захотят того, чтобы у них прощения просил».