Потомок седьмой тысячи
Шрифт:
— Что?.. Как?.. А которая невеста? Знаю… А жених, усатый, гляди… Из каморок…. — переговаривались в толпе, оценивающе разглядывая молодых.
И не у одной женщины, стоявшей тут, щемило сердце, навертывались слезы: сама когда-то в день свадьбы кружила по улицам слободки, показывала свою радость, не таила ее. Где-то нынче друг милый? Жив ли? Как надели серую солдатскую шинель, простились у воинской платформы — нет с тех пор весточки… И смотрит, смотрит, — тоска и грусть на лице.
Правда, не всем по душе было это шумное шествие. Иной сердито топтался, ворчал: в такое-то время с песнями да плясками по улице!
— Тут богу надо молиться, чтобы победу послал над супостатами, а не свадьбы
Но так мог сказать только тот, кто из пришлых, не местный. Много их теперь появилось в слободке — лавочников, купцов, зажиточных крестьян из окрестных деревень; все прятались от воинской повинности, все были пристроены в механических мастерских, в которых изготовлялись артиллерийские шрапнельные стаканы для фронта, — и пользовались отсрочкой, «Гуляй в квартере» — это у них в крови, хорониться от глаз людских. Тем более, откуда им знать обычаи фабричной слободки?
А обычаи такие. Свадьба не в свадьбу, если в день ее молодые не покажутся всему честному народу. Люди провожают веселую ватагу, придирчиво присматриваются к жениху и невесте и тут же гадают: ладно ли да светло ли жить будут? По лицам, по взглядам и еще кто знает по чему определяют будущее молодых. «Согласная пара, — скажут удовлетворенно. — Счастье не оставит их…»
Почти всегда так оно и бывает, потому что тот, кто открыто выходит навстречу людям, не таит в себе ничего дурного, — таким и останется в домашней жизни.
Но сегодня, это можно было заметить, песни и пляски все же смущали угрюмую и голодную фабричную слободку. И правда, вроде не ко времени так веселиться; потому никто не заступался, никто не подумал оборвать ворчунов, которым неведомы были слободские порядки. А те разорялись:
— Скакать козлами по сию пору… Грех-то какой! Спаси, господи, люди твоя…
Егору Дерину чихать на все пересуды, сегодня его день, сегодня он гуляет. А завтра и на его плечи набросят солдатскую шинель…
Полно, маменька, тужить, Не один иду служить: Там и Мишка, Там и Гришка, Там дядюшка Влас — Наберется много нас…Лелька Соловьева опиралась на его руку. Лицо у нее счастливое, вроде бы, успокоенное, а в глазах слезы, которые она незаметно смахивала концами белого пухового платка. Не думала и не гадала, что в ее жизни так будет: свадьба и сразу разлука. Смотрят на нее люди, складную, в короткой шубке, белых валенках, в белом платке, и не знают, что с завтрашнего дня ей останется только ждать и реветь ночами в подушку. И хоть бы взяли по набору, все не так обидно, все легче переносить — ее ненаглядный Егорушка вызвался добровольцем. «Надоело, — коротко объяснил он Лельке. — Всю жизнь так и торчать на фабрике… Чего увидишь?» Она сердилась, умоляла, Егор и не подумал прислушаться. Бросилась за помощью к Артему Крутову. «Что в самом деле придумал? — пытался образумить тот. — Скоро и тут дел хватит. Скоро уже…» — «Скоро, — усмехнулся Егор. — Мне не дождаться этого „скоро“, терпения нет, да и не вижу, чего ждать…»
В чем-то Егор был прав: обстановка на фабрике сейчас не из лучших. Хозяйская продуктовая лавка и отсрочка от воинской службы привязали мастеровых, сделали их тихими и безропотными. Чуть что — увольнение, а это — фронт, если по годам подлежишь солдатскому набору, если не подлежишь — ищи другое занятие, а в такое трудное, голодное время найти в городе работу нелегко. Мастера и смотрители работ чувствовали себя вольготно: мучили людей штрафами и бесконечными придирками,
Но и другое: люди хоть и отмалчиваются, а копится ярость, начинают понимать, что такое положение долго продолжаться не может, все ждут перемен, готовятся к ним, — жадные до слухов, которые доходят с фронта, жадные до каждого клочка газеты.
— Мне винтовку в руки заполучить, а там видно будет, как распоряжусь, — повторял свой довод Егор. — Все-таки не здесь, там будет происходить главное…
Неожиданно для Артема Егора поддержал Родион Журавлев:
— Война на руку торгашам, потому мы против нее… Бойкот и прочее… Будто здесь что-то можем… Пока ничего не можем: Карзинкину — те же миллионы в карман, Грязнову, что помельче чином — тысячи, конторщику Лихачеву — сотни, себе — мозоли и чахотку да кусок хлеба, чтобы в брюхе не ныло. Вот все, что мы можем… Иди, Егор. Винтовка в руках — стоящее дело. По пятому году знаю, не будет заодно солдат и рабочий — все прахом пойдет.
В тот же день услышали и от Васьки Работнова:
— С Егором тоже… Куда без него, если все время вместе.
Сейчас бок о бок с Егором и Лелькой шагали по улице Артем Крутов и Васька Работнов — первые дружки; тоже не обращали внимания на то, как относятся прохожие к их шумной компании. Свадьба! А обычай, если он хороший, соблюдаться должен…
Говорят, говорят, Славушку наносят; Потерпи, ретивое: Поговорят да бросят…Артем один, а на Васькиной руке виснет худенькая, что подросток, девушка; одета не в пример невесте — грубого сукна пальтишко, плохо сшитое, похоже, что переделано из мужской куртки, ботинки с высокой шнуровкой явно не по размеру, только круглые глаза выделяются на лице — смышленые, с печалью. И ей предстоят долгие дни ожидания и тревог.
Вася, Васька, Васек, Мое сердце засек, Засек, зарубил, Ни за что загубил…Ей не более семнадцати. Первая любовь трепетная, недоверчивая.
— Писать-то будешь, идол? — спрашивает, улыбаясь. — Не забудешь?
— На каждый день конверт возьму, Грунюшка, — щедро обещает Васька. И она верит, радуется.
Я отчаянна головушка, Собой не дорожу… Тятька голову отрубит, Я корчагу привяжу…Что касается Артема, его сердечные дела все так же неопределенны. В письмах, которые он получает теперь по своему адресу, по-прежнему уверения в товарищеской любви. А что такое — товарищеская любовь? Сколько ни думай — утешения мало. Олечка охотнее пишет о том, что происходит около нее. «Помнишь, Артем, нашего старосту (я не раз говорила о нем)? — писала она в одном из последних писем. — Так вот он казался мне настоящим человеком, я его очень уважала, а тут узнаю, что он тайно от крестьян снесся с графским управителем и взял в аренду сенокосные участки; после стал перепродавать их по высокой цене. Возмущение было всеобщее, а мне стало так досадно, что я ревела, как дура. Ну как же так можно! Ведь все его уважали! И кому после верить?..