Потому, что люблю
Шрифт:
Крохотуля и Сарычев переглянулись...
— Подходит Женька ко мне после смены и говорит: «Айда, Дудка, со мной на вокзал. Надо разделаться с одной б...». В отпуске они познакомились на танцульке. Он что-то ей пообещал, потом вызвал телеграммой: приезжай, мол. Пошутил, а она, дура, поверила и прикатила замуж выходить: «Встречай, твоя...» и так далее. Отбила в ответ телеграмму. Женька и скис: «Выручай, Дудка, в долгу не останусь!» Назначил он мне время, приезжаю, а его дома нет. Выводит Подсолнух, к столу приглашает, онн только что обедать собрались, и Надежда зовет. Тут они и про ребенка мне сказали. Может, я потому и пришел сегодня... Нельзя им
Пришел поезд. Ждем, пока лишние люди разойдутся. Разошлись. Одна девчонка осталась, сразу видно — ждет кого-то: зырк-зырк глазами по сторонам. Чемодан у нее и сумка болтается. Женька мне: «Иди, она». Подхожу: «Вас Леной звать?» Обрадовалась: «Вас Евгений прислал?» А я ей выкладываю: «Нет больше вашего Евгения, погиб на работе, на посту, так сказать!» Дую, значит, без роздыху, как по программе предусмотрел Женька, чтоб девчонка и слова не успела вставить. Испугалась она, затряслась, а я заливаю: стоял, дескать, наш бригадир под монтажным краном, панель вдруг сорвалась и прямо ему на голову — в лепешку расшибла. «А где его похоронили?» — спрашивает. Нигде, говорю. Нет у него могилы, сожгли, а пепел по стройке развеяли. Он еще раньше крематорий завещал и по стройке распылить просил. Как Мичурин: он просил, чтоб его пепел по саду развеяли. И Женька так. Поворачивайте, говорю, назад, жизнь — злая штука. Она — в слезы: «Я сказала, что к мужу еду, уволилась с работы, все свое распродала». Ну и дура, говорю. Вдруг Подсолнух как из-под земли возник, говорит девчонке: «Не верьте этой ерунде, ваш Евгений жив и здоров, вон он!» — и показал в сторону камеры хранения — Женька прятался там и выглядывал исподтишка.
Тут девчонка швырнула на пол сумку, про чемодан забыла и — к Шишиге. Она — к нему, он — от нее, пятился, пятился, да шмяк спиной об стенку. Загнала его девчонка в угол и говорит: «Ну, здравствуй, живой труп!» И давай его по морде колошматить. Хлясь с одной стороны, хлясь — с другой, хлясь — с третьей, да все кулаком, да промеж глаз.
Женька увидел Подсолнуха и к нему: «Это твоя работа?!» Подсолнух хохочет: «Я думал, что от тебя придется девушку защищать, а она молодец, мастер по боксу, ишь как отделала!»
— А дальше что? — спросил Сарычев.
— Дальше сами знаете, а девчонка назад повернула, стребовала с Женьки деньги на билет и — домой. Так я пошел? — Кузя встал, поправил сигареты за ушами.
— Нет,— остановил его Крохотуля.— Не уходи. Хорошо, что пришел. Давайте подумаем и решим сообща, что дальше делать. Иван, сбегай-ка позвони Ма-жуге!
Когда Сарычев ушел, Кузя сказал:
— А я думал, вы меня прогоните.
— Ты всегда думаешь не то, что надо.
Кузя вытряхнул из лежащей на столе пачки «Шипки» две сигареты, заменил те, что красовались у него за ушами, сунул их в карман и только потом сказал:
— Что ж, раз я нужен, останусь...
Глава девятая
Жара не спадала.
Вокруг ни души. Даже тени спрятались от жары. Стояла умиротворенная тишина, только собственные шаги отдавались толчками в ушах да назойливо повизгивала у Алексея чемоданная ручка.
Надя шла за мужем по тропинке, добела отшлифованной ногами. Тепло нагретой земли ощущалось даже сквозь подошвы босоножек. Рядом, по шоссе, залитому душным гудроном, шурша колесами, проскакивали машины, и каждый раз у Нади что-то переворачивалось внутри и во рту становилось противно. Она не могла теперь выносить запах отработанного бензина. Но когда Алексей оглядывался и спрашивающе смотрел на нее, она улыбалась.
У Алеши странная, вздрагивающая походка. Никогда он так не ходил: кажется, что он не переставляет ноги, а с трудом отрывает их от земли. И сутулиться стал.
Капроновая сумка с едой врезалась Наде в ладонь. Рука онемела, но она же сама уговорила Алешу пойти па вокзал пешком, в автобусе было бы не легче. Теперь се часто тошнило, кружилась голова, хотелось лежать пе двигаясь'. Старушечьи желания! Нет, она не жаловалась мужу на свое неприятное, мучительное подчас, состояние,— ему и без того нелегко.
Как она презирала Женьку Шишигина! И за Серафиму Антоновну, и за девушку, которая поверила ему, распродала все, сказала, что к мужу едет. Не напрашивалась же она ему в жены! Сам вызвал. Телеграммой причем.
Наде уезжать не хотелось, нравилось ей на заводе, чувствовала она себя там хорошо, уверенно. А что ей особенно было по душе — никто никого не заставлял работать,— кто увидит, что надо сделать, тут же берется: получается, что каждый за все отвечает, болеет, как за свое собственное.
Но Алеша не может оставаться там, где Женька, не умеет он поддакивать, приспосабливаться.
А если на новом месте окажется свой Шишигин? Выходит, так они и будут летать по белу свету с места на место, писать заявления «по собственному желанию»? Неистощимое собственное желание...
Одно Надю радует: едут они к ее родителям.
Алеша сказал: «Выхода у нас нет другого, Надюша, из-за тебя на это соглашаюсь. Но каким беспомощным я предстану перед твоими, понимаешь?»
Чего же тут не понять?
Они подошли к вокзалу. Старое здание, узкое и длинное, казалось дровяным сараем рядом с новым, сплошь застекленным, с легким крылатым навесом.
В тени деревьев сидели люди с вещами. Пахло яблоками и дынями, особенно дынями, сладкий такой запах, приятный. У старика, сидевшего на толстом мешке, висело на шее ожерелье из красного перца. Рядом с ним парень наигрывал на гитаре н пел, сопровождая свое пение ужимками и притоптыванием. Возле него пританцовывали две девушки с оголенными спинами — загорелые, длинноволосые, красивы?. Надя подумала, что и для них, этих веселых девушек, настанет такое время, когда не захочется ни танцевать, ни просто двигаться, что запах бензина или чего-то подобного будет мучить их.
Ой, скорее бы все это кончилось!
Алеша, повернувшись к ней, улыбнулся: держись, мол!
Надю удивила толпа на перроне: казалось, если са* ма никуда не едешь, то и люди дома сидят. А все куда-то едут, едут, спешат. Едут и днем и ночью, без выходных и праздничных дней. Едут старые и малые, больные и здоровые, будто не сидится им на одном месте. Катится поезд по рельсам все вперед и вперед, как сама жизнь, приостановится на очередной станции: кого-то выпустит, кого-то подберет, и снова дальше и дальше, без начала, без конца.