Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
Увидев короля, Кмициц приподнялся и сел на своем ложе и, несмотря на все уговоры, ни за что не хотел прилечь.
– Государь! – говорил он. – Дня через два я и в седло сяду, и с тобою, коль будет на то твоя воля, дальше поеду, сам я чувствую, ничего такого со мною не сталось.
– Тебя, наверно, тяжко изранили. Неслыханное это дело одному ударить на столько врагов…
– Не однажды доводилось мне это делать, я ведь так считаю, что в опасности сабля и отвага – первое дело! Ах, государь, и на воловьей шкуре не спишешь тех ран, что на моей зажили. Такое уж мое счастье!
– Ты на счастье не пеняй, сам, знать, лезешь напролом туда, где не то что от ран, от смерти не оборонишься. С каких же это пор ты воюешь? Где раньше храбро сражался?
Легкий румянец окрасил бледное лицо Кмицица.
– Государь! Ведь это я учинял набеги на князя Хованского, когда у всех уже руки опустились, он и цену за мою голову назначил.
– Послушай, – молвил вдруг король, – ты мне там, в ущелье, одно странное слово сказал, но я тогда подумал, что горячка у тебя и ум мутится. А теперь вот ты опять толкуешь, что набеги учинял на Хованского. Кто же ты? Ужель и впрямь не Бабинич? Мы знаем, кто учинял набеги на Хованского!
На минуту воцарилось молчание; наконец молодой рыцарь поднял осунувшееся лицо и сказал:
– Да, государь! Не горячка у меня, правду я говорю: я налетал на Хованского, и с той войны имя мое прогремело на всю Речь Посполитую. Я Анджей Кмициц, хорунжий оршанский!
Тут Кмициц закрыл глаза и побледнел еще больше; но король молчал, потрясенный, и пан Анджей продолжал:
– Я, государь, тот самый изгнанник, что Богом и людьми проклят за убийства и своеволие, я служил Радзивиллу и вместе с ним изменил тебе, государь, и отчизне, а теперь вот, исколотый рапирами, растоптанный конскими копытами, лежу немощен, и бью себя в грудь, и твержу: «Меа culpa! Mea culpa!» [149] – и, как отца, молю тебя о милосердии. Прости, государь, ибо сам я проклял свои злодеяния и давно сошел с пути грешников.
149
Моя вина! (лат.)
Слезы покатились тут из глаз рыцаря, и дрожащими руками он стал искать руку короля. Ян Казимир руки не отнял, но нахмурился и сказал:
– Милостив должен быть тот, кто носит корону в этой стране, и всегда готов отпустить вину. Вот и тебя готовы мы простить, особенно потому, что верой и правдой, не щадя живота, служил ты нам в Ченстохове и в дороге…
– Прости же, государь! Успокой мою муку!
– Одного только не могу простить я тебе: не замарал доныне наш народ своей чести, не посягал он отроду на помазанника Божия, ты же предлагал князю Богуславу похитить меня и живым или мертвым отдать в руки шведов.
Хоть за минуту до этого Кмициц сам говорил, что немощен он лежит, однако тут сорвался с ложа, схватил висевшее над ним распятие и с лицом в красных пятнах от жара, с горящими глазами заговорил, тяжело дыша:
– Клянусь спасением души отца моего и моей матери, ранами Распятого на кресте, это ложь! Коль повинен я в этом грехе, пусть поразит меня Бог внезапною смертью и вечным покарает огнем! Государь мой, коль не веришь ты мне, я сорву эти повязки! Лучше кровью мне изойти, что оставили еще шведы в моих жилах! Отродясь я этого не предлагал. И в мыслях такого не было! За все царства мира никогда не совершил бы я такого злодеянья! Клянусь на этом распятии! Аминь! Аминь!
И он весь затрясся от жара и негодования.
– Стало быть, князь солгал? – в изумлении спросил король. – Зачем же ему это понадобилось? К чему?
– Да, государь, он солгал! Это дьявольская месть за то, что я ему сделал.
– Что же ты ему сделал?
– Похитил на глазах у всего его двора и всего его войска и хотел связанного бросить к твоим ногам, государь.
Король провел рукою по челу.
– Странно мне это! Странно! – сказал он. – Я тебе верю, но не могу понять! Как же так? Ты служил Янушу, а похитил Богуслава, который не был так виновен, как брат, и связанного хотел привезти ко мне?..
Кмициц хотел было ответить, но король в эту минуту увидел, как бледен он и измучен, и сказал:
– Отдохни, а тогда все с самого начала расскажешь. Мы тебе верим, и вот тебе наша рука!
Кмициц прижал к губам руку короля и некоторое время молчал, дыхание у него захватило, и он только с невыразимой любовью смотрел на своего повелителя; наконец, собравшись с силами, начал он свой рассказ:
– Я все расскажу с самого начала. Воевал я с Хованским, но и своих не жалел. Принужден я был людей обижать, брать у них все, что понадобится; но отчасти поступал так по своеволию, кровь играла во мне. Товарищи мои были все достойные шляхтичи, но не лучше меня. То, смотришь, зарубишь кого, то красного петуха пустишь, то батожками прогонишь по снегу. Шум поднялся. В тех местах, куда враг еще не дошел, обиженные подавали на меня в суд. Проигрывал я заочно. Приговоры сыпались один за другим, а я знать ничего не хотел, мало того, дьявол меня искушал, нашептывал мне, чтоб перещеголял я самого пана Лаща, который приговорами ферязь себе подшить приказал, а ведь вот же все его славили и доныне имя его славно.
– Покаялся он и умер в страхе Божием, – заметил король.
Передохнув, Кмициц продолжал свой рассказ:
– Между тем полковник Биллевич, – знатный род в Жмуди эти Биллевичи, – оставив бренную плоть, переселился в лучший мир, а мне отписал деревню и внучку. Не нужна мне эта деревня, в постоянных набегах богатую взял я добычу и не только вернул все, что потерял, когда враг захватил мои поместья, но и приумножил свои богатства. Столько еще осталось у меня в Ченстохове, что и две такие деревни я бы мог купить, и ни у кого не надо мне просить хлеба. Но когда моя ватага урон понесла, поехал я на зимний постой в лауданскую сторону. И так приглянулась мне девушка-сиротина, что позабыл я обо всем на свете. Так невинна она и добра, что стыдно мне было перед нею за старые мои грехи. Да и она, с пелен питая отвращенье к греху, стала настаивать, чтобы оставил я прежнюю жизнь, людей успокоил, за обиды вознаградил и начал честную жизнь…
– И ты внял ее совету?
– Какое, государь! Правда, хотел, видит Бог, хотел! Но преследуют меня старые грехи. Сперва в Упите солдат моих поубивали, за что я предал город огню…
– О, Боже! Да ведь это преступление! – воскликнул король.
– Это бы еще ничего, государь! Потом товарищей моих, достойных рыцарей, хоть и смутьянов, изрубила лауданская шляхта. Не мог я не отомстить и в ту же ночь напал на застянок Бутрымов и огнем и мечом покарал их за убийство. Но они меня одолели, потому пропасть их там, этих сермяжников. Скрываться мне пришлось. Девушка уж и глядеть на меня не хотела, сермяжнички-то эти по духовной были отцами ее и опекунами. А так она меня к себе приворожила, что хоть головой об стену бейся! Не мог я жить без нее, собрал новую ватагу и силком увез ее с оружием в руках.
– Да что это ты! Это ведь только татары девок крадут!
– Сознаюсь, разбойничье было дело! Вот и покарал меня Господь рукой пана Володыёвского. Собравши шляхту, вырвал пан Володыёвский у меня девушку, а самого так саблей рубнул, что едва не отдал я Богу душу. Стократ лучше было бы это для меня, потому не связался бы я тогда с Радзивиллом, тебе и отчизне на погибель. Да что поделаешь! Новый суд начался. Злодейство такое, что плаха меня ждала. Я уж и сам не знал, что делать, когда виленский воевода сам вдруг пришел мне на помощь…