Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Слава Богу! – сказал король. – Ну а где же пан Чарнецкий?
– Столько к нему шляхты привалило, да все самых доблестных рыцарей, что и дня не прошло, а уж он стал во главе отборной хоругви. Теперь тоже двинулся на шведов, ну а где он сейчас, мы про то не знаем.
– А паны гетманы?
– Паны гетманы твоих повелений ждут, государь, а сами держат совет, как вести войну, да с калушским старостой, паном Замойским, сносятся. А покуда что ни день снег валит, и полки к ним валят.
– Все уже покидают шведов?
– Да, государь! Были у гетманов посланцы и от войск пана Конецпольского, что все еще стоят в стане Карла Густава. Но и они, сдается, рады воротиться на службу к законному королю, хоть Карл и не скупится на посулы и осыпает их милостями. Говорили посланцы, что не могут тотчас recedere [170] , надо время улучить, но что уйдут непременно, потому опротивели уж им и пиры его, и милости, и подмигиванья, и рукоплесканья. Мочи нет больше терпеть.
– Отовсюду покаянные речи, отовсюду добрые вести, – промолвил король. – Слава Пресвятой Богородице! Это самый счастливый день в моей жизни, другой такой, верно, тогда наступит, когда последний вражеский солдат покинет пределы Речи Посполитой.
170
отойти, отступить (лат.).
Домашевский при этих словах хлопнул по кривой своей саблище.
– Не приведи Бог до такого дожить! – воскликнул он.
– Что это ты говоришь? – удивился король.
– Чтоб последний немчура да на своих ногах ушел из Речи Посполитой? Не бывать этому, государь! Для чего же у нас тогда сабли на боку?
– Ну тебя совсем! – развеселился король. – Вот это удаль так удаль!
Но Служевский не желал отстать от Домашевского.
– Клянусь Богом, – вскричал он, – нет на то нашего согласия, я первый наложу свое veto! Мало нам того, что они уйдут прочь, мы за ними следом пойдем!
Примас покачал головой и добродушно засмеялся:
– Ну, села шляхта на конька и скачет и скачет! Боже вас благослови, но только потише, потише! Враг-то еще в наших пределах!
– Недолго уж ему гулять! – воскликнули оба конфедерата.
– Дух переменился, переменится и счастье, – слабым голосом сказал ксендз Гембицкий.
– Вина! – крикнул король. – Дайте мне выпить с конфедератами за наше счастье!
Слуги принесли вина; но вместе с ними вошел старший королевский лакей и сказал:
– Государь, приехал пан Кшиштопорский из Ченстоховы, челом бьет вашему величеству.
– Сюда его, да мигом! – крикнул король.
Через минуту вошел высокий, худой шляхтич; глядел он, как козел, исподлобья. Сперва земно поклонившись королю, а потом не очень почтительно сановникам, он сказал:
– Слава Иисусу Христу!
– Во веки веков! – ответил король. – Что у вас слышно?
– Мороз трескучий, государь, инда веки смерзаются!
– Ах ты, Господи! – воскликнул Ян Казимир. – Ты мне не про мороз, ты про шведов говори!
– А что про них толковать, государь, коль нет их под Ченстоховой! – грубовато ответил Кшиштопорский.
– Слыхали уж мы про то, слыхали, – ответил обрадованный король, – да только то молва была, а ты, верно, прямо из монастыря едешь. Очевидец и защитник?
– Да, государь, участник обороны и очевидец чудес, что являла Пресвятая Богородица…
– Велики ее милости! – возвел очи горе король. – Надо новые заслужить!
– Навидался я всего на своем веку, – продолжал Кшиштопорский, – но столь явных чудес не видывал, а подробно, государь, доносит тебе обо всем ксендз Кордецкий в этом вот письме.
Ян Казимир поспешно схватил письмо, которое подал ему Кшиштопорский, и стал читать. Он то прерывал чтение и начинал молиться, то снова принимался читать. Лицо его менялось от радости; наконец он снова поднял глаза на Кшиштопорского.
– Ксендз Кордецкий пишет мне, – сказал он шляхтичу, – что вы потеряли славного рыцаря, некоего Бабинича, который порохом поднял на воздух шведскую кулеврину?
– Жизнь свою отдал он за всех, государь! Но толковали люди, будто жив он, и еще Бог весть что о нем рассказывали; не знали мы, можно ли верить этим толкам, и не перестали оплакивать его. Не соверши он своего рыцарского подвига, плохо бы нам пришлось.
– Коли так, то перестаньте его оплакивать: жив пан Бабинич, у нас он. Это он первый дал нам знать, что не могут шведы одолеть силы небесные и помышляют уже об отступлении. А потом оказал нам столь великие услуги, что не знаем мы, как и вознаградить его.
– Как же ксендз Кордецкий обрадуется! – с живостью воскликнул шляхтич. – Но коль жив пан Бабинич, то, верно, Пресвятая Дева особо до него милосердна… Но как же ксендз Кордецкий обрадуется! Отец сына не может так любить, как он его любил! Позволь же и мне, государь, приветствовать пана Бабинича, ведь другого такого храбреца не сыщешь в Речи Посполитой!
Но король снова стал читать письмо.
– Как? – вскричал он через минуту. – Шведы после отступления снова пытались осадить монастырь?
– Миллер как отошел, так больше уж не показывался; один Вжещович явился нежданно у монастырских стен, видно, надеялся найти врата обители открытыми. Они и впрямь были открыты, да мужики с такой яростью набросились на шведов, что тут же обратили их в бегство. Отроду такого не бывало, чтоб мужики в открытом поле так храбро сражались с конницей. Потом подошли пан Петр Чарнецкий с паном Кулешей и разбили Вжещовича наголову.
Король обратился к сенаторам:
– Смотрите, любезные сенаторы, как убогие пахари встают на защиту отчизны и святой веры!
– Встают, государь, встают! – подхватил Кшиштопорский. – Под Ченстоховой целые деревни пусты, мужики с косами ушли воевать. Война повсюду жестокая, шведы кучей принуждены держаться, а уж если поймают мужики которого, то такое над ним чинят, что лучше бы ему прямо в пекло! Да и кто нынче в Речи Посполитой не берется за оружие. Не надо было собачьим детям Ченстохову брать в осаду! Отныне не владеть им нашей землей!