Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Напился ты, вот и стал храбёр! – сказал Володыёвский.
– Ты так думаешь? Ну что ж, посмотрим! Я еще сегодня пойду по хоругвям и кликну клич: кто со мной под Ченстохову хочет, чем локти да коленки об тыкоцинскую известку вытирать, за мной! Кто выбрал меня полководцем, кто дал мне в руки власть, кто верит, что все, что я ни сделаю, послужит на пользу отечеству и вере, становись рядом со мной! Хорошее дело изменников карать, но стократ прекрасно Пресвятую Деву спасти, матерь нашу и державы нашей покровительницу от гнета избавить, вызволить из еретического ярма.
Тут Заглоба, у которого давненько шумело в голове, сорвался с места, вскочил на лавку и давай кричать, как перед собранием:
– Кто католик, кто поляк, кому жаль Пресвятой Девы, за мной! На помощь Ченстохове!
– Я с тобой! – вскричал, вставая, Рох Ковальский.
Заглоба минуту поглядел на присутствующих и, увидя изумленные немые лица, слез с лавки и сказал:
– Я Сапежку научу уму-разуму! Да будь я подлец, коль до завтра не уведу отсюда половину войска и не двину людей под Ченстохову!
– О, Боже! Одумайся, отец! – воскликнул Ян Скшетуский.
– Будь я подлец, говорю тебе! – повторил Заглоба.
Друзья и впрямь испугались, как бы он этого не сделал, с него могло статься. Во многих хоругвях роптали люди, недовольные затянувшейся осадой Тыкоцина, и все поголовно скрежетали зубами при мысли о Ченстохове. Достаточно было искры, чтобы разгорелось пламя, особенно если эту искру заронил бы такой упрямый человек и такой прославленный рыцарь, как Заглоба. Большая часть войск Сапеги состояла из новичков, не привыкших к воинской дисциплине и всегда готовых к самочинству, уж они-то все, как один, пошли бы за Заглобой под Ченстохову.
Испугались оба Скшетуские, а Володыёвский воскликнул:
– Сколько труда положил воевода, чтобы собрать хоть какое-нибудь войско, хоть какую-нибудь силу для обороны Речи Посполитой, а уж нашлись смутьяны, готовые разбить хоругви, сеять раздоры. Дорого бы дал Радзивилл за такие советы, потому на его это мельницу воду здесь льют. Ну не стыдно ль тебе, милостивый пан, даже говорить о таком деле!
– Подлец я буду, коль не сделаю этого! – отрезал Заглоба.
– Дядя это сделает! – прибавил Рох Ковальский.
– Да помолчи ты, глупая башка! – прикрикнул на него пан Михал.
Пан Рох вылупил глаза, закрыл рот и сразу вытянулся в струнку.
Володыёвский снова обратился к Заглобе:
– А я подлец буду, коль хоть один человек из моего полка уйдет с тобой, а станешь людей нам смущать, так я первый ударю на твоих охотников!
– Нехристь ты, турок бесстыжий! – закричал Заглоба. – Как? Ты готов ударить на рыцарей Девы Марии? Ну-ну!.. Впрочем, мы тебя знаем! Вы думаете, его войско заботит, дисциплина? Как бы не так! Он пронюхал, что за тыкоцинскими стенами панна Биллевич. Ради приватных своих дел ты, своевольник, не задумаешься правое дело предать! Ты бы рад жеребцом ржать перед девкой, да с ноги на ногу переминаться, да любовью млеть! Только ничего из этого не выйдет! Даю голову на отсечение, что найдутся получше тебя, хоть бы тот же Кмициц, уж он-то никак не хуже.
Володыёвский обвел взглядом присутствующих, словно призывая их в свидетели обиды, какую ему наносят. Затем нахмурился, и все уж решили, что сейчас разразится буря, но был он тоже под хмельком и вдруг расчувствовался.
– Вот она, награда! – воскликнул он. – С малых лет служу я отчизне, сабли из рук не выпускаю! Ни кола у меня, ни двора, ни жены, ни деток, сам один, как копье, что торчит над головою. Самые достойные о себе думают, а я, кроме ран, никаких наград не получил, и меня же еще обвиняют в корысти, называют чуть не изменником.
С этими словами стал он слезы ронять на желтые свои усы, а Заглоба сразу смягчился и вскричал, раскрывая объятия:
– Пан Михал! Тяжко я тебя обидел! Палачу меня надо отдать за то, что такого испытанного друга срамил!
Они упали друг другу в объятия, стали целоваться и друг друга к груди прижимать, а потом снова сели пить мировую, а уж когда гнев их совсем остыл, Володыёвский сказал:
– Ну не будешь нам войско смущать, не будешь своевольничать, дурной пример подавать?
– Не буду, пан Михал! Ради тебя не стану!
– А коль возьмем, даст Бог, Тыкоцин, так кому какое дело, чего я там ищу? Чего тут надо мной потешаться, а?
Ошеломил этот вопрос Заглобу, стал он ус кусать, а потом и говорит:
– Нет, пан Михал, как ни крепко люблю я тебя, но только панну Биллевич ты выбрось из головы.
– Это почему же? – удивился Володыёвский.
– Красавица она, assentior [174] , – сказал Заглоба, – и стать хороша, да ведь рост-то какой! Никакого нет между вами соответствия. Тебе разве только на плечо ей садиться, как кенарю, да сахарок клевать из уст. Ну еще могла бы она носить тебя, как сокола, на рукавичке и на недруга выпускать, ибо хоть и мал ты, но ядовит instar [175] шершня.
174
согласен (лат.).
175
наподобие (лат.).
– Ты опять начинаешь? – остановил его Володыёвский.
– Но уж коль начал я, так позволь же мне и кончить: одна только есть для тебя девица, ну прямо Бог ее для тебя сотворил, эта вот малюточка… как, бишь, звать-то ее? На ней еще покойный Подбипятка хотел жениться.
– Ануся Борзобогатая-Красенская! – воскликнул Ян Скшетуский. – Да ведь она старая любовь пана Михала!
– Вся с гречишное зернышко, но хороша, бестия, как куколка, – причмокнул губами Заглоба.
Завздыхал тут пан Михал и стал все то же твердить, что всегда твердил, когда при нем вспоминали Анусю:
– Как она там, бедняжечка? Ах, кабы нашлась она!
– Так ты бы уж ее из рук не выпустил! И хорошо бы сделал, потому при твоей влюбчивости может и такое статься, что поймает тебя первая встречная коза и козлом оборотит. Клянусь Богом, за всю свою жизнь не встречал я никого, кто бы так был слаб до женского пола. Тебе петухом надо было родиться, под завалиной грестись да «ко-ко-ко!» кричать, скликая хохлаток.
– Ануся! Ануся! – разнежился Володыёвский. – Кабы Бог мне ее послал! А может, ее и на свете уж нет или замуж вышла да деток растит…