Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Хорошо! – произнес он. – Довольно тянуть! Завтра бой! Я рад, завтра у меня не будет лихорадки.
– Мы тоже рады, – ответил Кмициц.
На минуту воцарилось молчание, два заклятых врага со страшным любопытством смерили друг друга глазами.
Князь первый начал разговор:
– Так это ты, милостивый пан, так преследовал меня с татарами?
– Я!
– И не побоялся приехать сюда?
Кмициц ничего не ответил.
– А может, ты на родство рассчитывал, на Кишков! Ведь мы не свели с тобой счеты. Я могу приказать спустить с тебя шкуру.
– Можешь, вельможный князь.
– Правда, ты приехал с охранным листом. Теперь я понимаю почему пан Сапега потребовал его. Но ты покушался на мою жизнь. Вы там задержали Саковича, но на его жизнь посягнуть пан воевода не имеет права, а я на твою имею, родственничек ты мой…
– Я к тебе с просьбой приехал, вельможный князь.
– Прошу! Можешь надеяться, что я для тебя все сделаю. Какая же у тебя просьба?
– Твои люди схватили моего солдата, одного из тех, что помогали мне увезти тебя. Я отдавал приказы, он действовал как слепое instrumentum. Отпусти, вельможный князь, этого солдата на свободу.
Богуслав минуту подумал.
– Что-то мне, пан, невдомек, – сказал он, – солдат ли так хорош иль ходатай так бесстыж…
– Я даром не хочу, вельможный князь.
– Что же ты дашь за него?
– Самого себя.
– Скажи пожалуйста, такой miles praeciosus! [200] Щедро платишь, да только смотри, станет ли и на что другое, – ведь ты, пожалуй, еще кого-нибудь захочешь у меня выкупить…
Кмициц шагнул к князю и побледнел так страшно, что князь невольно поглядел на дверь и, несмотря на всю свою храбрость, переменил предмет разговора.
200
дорогой солдат! (лат.)
– Пан Сапега на такое условие не согласится, – сказал он. – Я бы с радостью взял тебя; но своим княжеским словом поручился за твою безопасность.
– Через этого солдата я передам пану гетману, что остался добровольно.
– А он потребует, чтобы я отослал тебя против твоей воли. Уж очень велики твои заслуги перед ним. И Саковича он мне не отпустит, а Сакович для меня дороже, чем ты…
– Тогда, вельможный князь, освободи так этого солдата, а я дам слово чести, что явлюсь, куда прикажешь.
– Завтра я, может статься, голову сложу. Ни к чему мне на послезавтра договариваться.
– Молю тебя, вельможный князь. За этого человека я…
– Что ты?
– Мстить перестану.
– Видишь ли, пан Кмициц, много раз хаживал я на медведя с рогатиной не потому, что должен был это делать, а потому, что так мне хотелось. Люблю я опасности, жить мне не так скучно. Потому и месть твою я в усладу себе оставляю, да и ты, надо сказать, из тех медведей, что сами на рогатину лезут.
– Вельможный князь, – сказал Кмициц, – за ничтожную благостыню Господь часто великие прощает грехи. Никто не ведает, когда предстанет он перед судом Всевышнего…
– Довольно! – прервал его князь. – И я, чтоб угодить Богу, псалмы слагаю, хоть и болен, а понадобится мне проповедник, своего кликну. Не умеешь ты смиренно просить, все вокруг да около ходишь. Я тебе сам подскажу средство: завтра в битве ударь на Сапегу, а я послезавтра выпущу твоего солдата и тебе прощу вину. Предал ты Радзивиллов, предай же и Сапегу!
– Ужели это твое последнее слово, вельможный князь? Заклинаю тебя всем святым!..
– Нет! Что, сатанеешь, а? И в лице меняешься? Только не подходи близко! Людей мне стыдно звать, но вот взгляни сюда! Ты ведь отчаянный!
С этими словами Богуслав показал на дуло пистолета, выглядывавшее из-под шубы, которой он был укрыт, и впился сверкающими глазами в пана Анджея.
– Вельможный князь! – воскликнул Кмициц и сложил просительно руки, но лицо его исказилось от гнева.
– И просишь и грозишь? – сказал Богуслав. – Шею гнешь, а из-за пазухи черт зубы мне скалит? Глаза сверкают гордостью, сам мечешь громы и молнии? В ноги Радзивиллу, коль просишь его! Лбом об землю бей! Тогда я тебе отвечу!
Лицо пана Анджея было бледно как полотно, он провел рукой по потному лбу и ответил прерывающимся голосом, словно лихорадка, которая мучила князя, стала бить вдруг и его.
– Коли ты, вельможный князь, отпустишь мне этого старого солдата, я готов… упасть… к твоим ногам!
Глаза Богуслава злорадно сверкнули. Враг смирился, согнул свою гордую выю. Лучше не мог князь утолить жажду мщения.
Кмициц стоял перед ним, дрожа всем телом, волосы шевелились у него на голове. Даже в спокойные минуты он похож был на ястреба, а сейчас еще больше напоминал разъяренную хищную птицу. Трудно было сказать, бросится он через минуту к ногам князя или схватит его за грудь.
А Богуслав, не спуская с него глаз, сказал:
– При людях! При свидетелях! – И повернулся к двери: – Эй! Сюда!
В отворенную дверь вошло человек двадцать придворных, поляков и иноземцев. За ними появились офицеры.
– Вот пан Кмициц, хорунжий оршанский и посол пана Сапеги, – обратился к ним князь, – хочет милости моей просить и желает, чтобы все вы при том были свидетелями!
Кмициц пошатнулся, как пьяный, и со стоном повалился в ноги Богуславу.
А князь нарочно вытянул ноги так, чтобы носком рейтарского сапога коснуться чела рыцаря.
Услышав славное имя, узнав, что тот, кто носил его, теперь посол Сапеги, все онемели от изумления. Все поняли, что небывалое творится здесь дело.
Князь между тем встал и молча прошел в соседний покой, кивнув только двоим придворным, чтобы они последовали за ним.
Кмициц поднялся с колен. Лицо его не выражало ни гнева, ни ярости, а только бесчувственность и безразличие. Казалось, он не сознает, что с ним творится, что сломлен вконец.
Прошло полчаса, час. За окном слышен был конский топот и мерные шаги солдат, а он все сидел, как каменный.