Потоп. Том 1
Шрифт:
Затем он взял второе письмо и едва только пробежал его глазами, как лицо его прояснилось улыбкою торжества и радости.
— Серадзское воеводство покорилось шведам, — воскликнул он, — и вслед за Великой Польшей приняло покровительство Карла Густава!
Через минуту снова:
— Вот последняя почта! Наша победа! Ян Казимир разбит под Видавой и Жарновом [122] ! Войско оставляет его! Сам он бежит в Краков, шведы его преследуют! Брат пишет, что Краков тоже должен пасть!
122
Эти
— Порадуемся же друзья! — странным голосом сказал Шанецкий.
— Да, да, порадуемся! — повторил гетман, не заметив, каким голосом произнес эти слова Шанецкий.
Он был вне себя от радости, лицо его в минуту словно помолодело, глаза заблестели; дрожащими от счастья руками взломал он печать на последнем письме, посмотрел, весь просиял, как солнце, и крикнул:
— Варшава взята! Да здравствует Карл Густав!
И тут только заметил, что на гостей эти вести произвели совсем не такое впечатление, как на него самого. Все сидели в молчании, неуверенно поглядывая друг на друга. Одни нахмурились, другие закрыли руками лица. Даже придворные гетмана, даже люди слабые духом, не смели разделить радости князя при известии о том, что Варшава пала, что неминуемо падет и Краков и что воеводства одно за другим отрекаются от законного своего господина и предаются врагу. Было нечто чудовищное в этом удовлетворении, с каким предводитель половины войск Речи Посполитой и один из высших ее сенаторов сообщал о ее поражениях. Князь понял, что надо смягчить впечатление.
— Друзья мои, — сказал он, — я бы первый плакал вместе с вами, когда бы речь шла об уроне для Речи Посполитой; но Речь Посполитая не несет урона, она лишь меняет своего господина. Вместо неудачливого Яна Казимира у нее будет великий и счастливый воитель. Я вижу уже, что кончены все войны и разбиты все враги.
— Ты прав, ясновельможный князь! — произнес Шанецкий. — Точь-в-точь такие слова говорили Радзеёвский и Опалинский под Уйстем. Порадуемся, друзья! На погибель Яну Казимиру!
С этими словами Шанецкий с шумом отодвинул кресло, встал и вышел вон.
— Вин, самых лучших, какие только есть в погребах! — крикнул князь.
Дворецкий бросился исполнять приказ. Зала зашумела, как улей. Когда прошло первое впечатление, шляхта стала обсуждать вести, спорить. Суханца расспрашивали о положении на Подляшье и в соседней Мазовии, которую уже заняли шведы.
Через минуту в залу вкатили смоленые бочонки и стали выбивать гвозди. Все повеселели, глаза разгорались оживлением.
Все чаще раздавались голоса:
— Все пропало! Ничего не поделаешь!
— Может, оно и к лучшему! Надо примириться с судьбой!
— Князь не даст нас в обиду!
— Нам лучше, чем прочим!
— Да здравствует Януш Радзивилл, воевода наш, гетман и князь!
— Великий князь литовский! — снова крикнул Южиц. Однако на этот раз ему ответили ни молчанием, ни смехом; напротив, несколько десятков охриплых глоток рявкнули хором:
— Желаем ему этого от всего сердца и от всей души! Да здравствует наш князь! Пусть правит нами!
Магнат встал, лицо его было красным, как пурпур.
— Спасибо вам, братья! — сказал он важно.
От пылающих светильников и дыхания людей в зале стало душно, как в бане.
Панна Александра перегнулась за спиной Кмицица и сказала россиенскому мечнику.
— Голова у меня кружится, уйдем отсюда.
Лицо ее было бледно, на лбу блестели капли пота.
Но россиенский мечник бросил беспокойный взгляд на гетмана, опасаясь, как бы уход не вменили ему в вину. На поле боя это был отважный солдат, но Радзивилла он боялся пуще огня.
А тут гетман, как назло, воскликнул:
— Враг мой, кто не выпьет со мною до дна всех заздравных чащ, ибо сегодня я весел!
— Слыхала? — сказал мечник.
— Дядя, не могу я больше, голова кружится! — умоляющим голосом шепнула Оленька.
— Тогда уходи одна, — ответил мечник.
Панна Александра встала, пытаясь уйти так, чтобы не привлечь к себе внимания; но силы оставили ее, и она схватилась за подлокотник кресла.
Она бы упала без памяти, если бы ее не подхватила вдруг и не поддержала сильная рыцарская рука.
— Я провожу тебя, панна Александра! — сказал Кмициц.
И, не спрашивая позволения, обнял и сжал ее стан, а она стала клониться все больше к нему и, не успели они дойти до дверей, бессильно повисла на железной его руке.
Тогда он легко, как ребенка, взял ее на руки и вынес из залы.
ГЛАВА XXIII
В тот же вечер, после окончания пиршества, пан Анджей непременно хотел видеть Радзивилла, но ему сказали, что у князя тайный разговор с Суханцем.
Он пришел на следующий день утром и тут же был допущен к своему господину.
— Ясновельможный князь, — сказал он, — я пришел к тебе с просьбой.
— Что я должен для тебя сделать?
— Не могу я больше жить здесь. Что ни день, горшую муку терплю. Нечего мне делать в Кейданах. Какое хочешь придумай мне дело, ушли куда хочешь. Слыхал я, будто должны двинуться полки против Золотаренко. Пойду я с ними.
— Золотаренко и рад бы затеять с нами драку, да никак ему этого нельзя, тут уже шведы, а мы без шведов против него тоже не можем пойти. Граф Магнус наступать не торопится, а почему, это мы знаем! Потому, что мне не доверяет. Неужто так тебе худо в Кейданах под нашим крылом?
— Милостив ты ко мне, ясновельможный князь, а все же так мне худо, что и сказать нельзя. Я, по правде, думал, все будет иначе. Думал, драться будем, жить будем в огне и дыму сражений, день и ночь в седле. Для этого сотворен я богом. А тут сиди, слушай разговоры да споры, прозябай или за своими охоться, вместо того чтобы врага бить. Нет больше сил моих, нет! Стократ лучше смерть, клянусь богом! Одно мученье!
— Знаю я, отчего ты отчаялся. Любовь, только и всего! Войдешь в лета, сам над этим мученьем будешь смеяться! Видал я вчера, сердитесь вы с нею друг на дружку, и все пуще да пуще.