Потоп
Шрифт:
— Вы что, увлекаетесь этой белибердой? — спросил Бред.
Яша Джонс засмеялся:
— Довольно дико звучит при лунном свете, а? Но разве это не старая истина в новой упаковке? Что касается lex talionis души, то уже Данте всё это знал — читайте «Ад». А Софокл, он…
— Ага, и я тоже. Может, и я тоже что-то узнаю насчёт вашего lex talionis. За мои грехи я, уроженец Фидлерсборо, послан назад в Фидлерсборо, чтобы создать прекрасный кинофильм о Фидлерсборо. — Он сердито повернулся к спутнику, сидевшему в тени памятника. — Чёрт бы
— Напишете, — спокойно произнёс Яша. — И это будет прекрасный сценарий.
Бред вдруг тяжело встал.
— Может, тут происходило чересчур много всякой чертовщины, — сказал он. — Знаете, что здесь произошло? — спросил он, сердито глядя на собеседника.
— Не всё, но кое-что знаю.
— Мэгги… она вам рассказывала? — Он взмахом руки показал на громаду тюрьмы. Свет прожекторов на угловых башнях размывало луной.
— Да, — невозмутимо подтвердил Яша, — кое-что она мне рассказывала.
— Так я и знал.
Вдалеке, на тёмной гряде холмов, гукнула сова.
— Слышите эту проклятую сову?
— Да, — сказал Яша.
Бредуэлл Толливер молчал. Он ожидал, ухнет ли снова сова. Но она тоже молчала. Тогда он сказал:
— Так я и знал, что она расскажет. Решит, что должна сделать это сама.
Яша Джонс внимательно на него посмотрел, потом негромко заметил:
— Да, она не из тех, кто сваливает свои обязанности на других, правда?
— Слушайте, видели бы вы её тогда. Я хочу сказать, на суде. Сидит невероятно спокойная и глядит прямо перед собой на зал, набитый слюнявыми брехунами, — кто из них в мыслях своих не задирал ей юбку под кустом гортензии? И да будет вам известно — это те самые гортензии, что и сейчас растут у застеклённой веранды. И вот уже двадцать лет, как она сидит летом на этой веранде ночи напролёт, глядит, как цветут эти гортензии при лунном свете. — Он помолчал и зло взглянул на собеседника. — Представляете, как она там сидит? Наверно, и сейчас там сидит, в эту самую минуту.
— Да, — сказал Яша.
— Правда, я не знаю, сколько лет живёт гортензия, — угрюмо признался Бред. — Но можете быть уверены, если какой-нибудь куст и засох, Мэгги Фидлер посадила на его место новый. Такая уж она, эта Мэгги Фидлер.
— Да, — кивнул Яша.
Бред помолчал. Потом, мотнув головой, как конь, отгоняющий слепня, или как пёс, цапнувший докучливую муху, объяснил:
— Кажется, эта история доконала и нас с Летицией. После суда мы продержались недолго. — Он погрузился в свои мысли. — Я ведь вернулся, намереваясь остаться здесь навсегда. С Летицией, любить её. Думал, это единственное место, где я могу жить и быть самим собой. То есть писать. — Он хрипло хохотнул: — Да не вышло. — И замолчал снова. — Да-а… Потом там, в Калифорнии, я десять раз собирался сюда вернуться. Найти тут женщину. Подходящую. Осесть. — Снова помолчав: — И вот я здесь. Для чего? — спросил он. И тут же ответил себе: — Чтобы
Яша Джонс поднялся с постамента всё тем же гибким, скупым рывком всего тела. Он встал против Толливера, положил ему правую руку на правое плечо.
— Но вы здесь и напишете то, для чего приехали. А всё, что здесь произошло, придаст вашей работе глубину и силу. Как масло, питающее фитиль, чтобы огонь горел. В конце концов вы достигнете того состояния, которое Стендаль называл le silence du bonheur [34] . И в той тишине создадите прекрасное произведение.
34
Счастливой тишиной (франц.).
— Нашли бы вы лучше себе кого-нибудь другого.
— В том, что вы напишете, не будет экзотики, — продолжал Яша. — Вот где опасность — вы и не представляете, как экзотичен Фидлерсборо! Но тут есть и другое. Исконно человечное, исконно простое и потому бесценное. Нет, я не беру на себя смелость рассказывать вам о Фидлерсборо. Но закройте глаза и представьте себе лица. Лица — да тут поистине средневековые лица! Подумайте…
— Не лица тут средневековые, а головы, — сказал Бред.
— … подумайте о вытесанной из одного куска антиэкзотической простоте. Так и слышится, как вгрызается резец в камень. В этом и есть сюжет. — Он снял руку с его плеча и отступил назад. Махнув рукой на ближайшую сторожевую башню тюрьмы, он спросил: — Как звали того надзирателя? Того, кому мистер Бадд приказал подстрелить воробья?
— Лем.
— Вот образ, который стоит передо мной. Закрою глаза и в сотый раз его вижу. Но что это значит, сам не пойму.
— Ну и что? — спросил Бред.
— Мы видим, как поднимается вода — общий план, ловим луч, который тянется к западу. Потом аппарат панорамирует на башню и на облака, плывущие за ней. Фокусируем с расстояния примерно ярдов в пятнадцать. На башне видим Лема с ружьём, он смотрит вниз, на тюремный двор. Кадр тюремного двора с маленькими заключёнными внизу. В кадре Лем. Видим, как он медленно работает челюстями, жуя табак. Помните этот ритм?
— Да, — сказал Бред.
— Помните, как челюсти застыли, когда он поднёс ружьё к плечу?
— Да.
— Ну вот, мы видим Лема, который смотрит вниз, на тюремный двор, сонную медлительность и смертоносную настороженность его взгляда. Челюсти работают в этом ритме. Но он не спеша отрывает взгляд от двора. Кадр — небо, движутся облака. Кадр — Лем, но с расстояния футов шестьдесят, и мы видим, как поворачивается его голова, снятая на фоне движущихся облаков; взгляд с тюремного двора он перевёл на запад, за реку. Фиксируем. Голова и плечи. Челюсти работают. Замирают. Неподвижная голова на фоне неба. За его профилем небо.