Потоп
Шрифт:
Бред собирался было сказать, что он очень рад, но, к счастью, Калвин его предупредил.
— Видишь ли, — сказал он, — человеку должно быть очень хорошо, если он пережил собственную смерть.
Он внимательно вглядывался в Бреда.
— А ты хорошо выглядишь.
— Чего мне делается.
Не сводя глаз с Бреда, Калвин сказал:
— Я рад, что у тебя всё так здорово идёт. В кино и прочее. — Он задумался, потом добавил: — В самом деле рад.
— Спасибо, — сказал Бред, глядя в серые глаза, смотревшие на него из-под красивого, высокого, почти
Он стоял, ожидая такси, под парусиновым навесом «Ла Рю» и не сразу узнал Мерла Брендовица, которого не видел лет семь, в этом тощем, как скелет, человеке, одетом в приличный, аккуратно подштопанный чёрный костюм. Он приближался к нему, мерно и осторожно передвигая костыль, зажатый под мышкой, его левая рука была согнута на груди, словно пародируя жест, с каким женщины держат детей. Потом человек остановился и уставился на Бреда; он был без шляпы, волосы у него были седые, лицо худое, перекошенное, бледное; в левом углу рта торчал окурок, и дым тонкой струйкой поднимался в вечерний калифорнийский воздух. Незнакомец, не сводя глаз с Бреда, слегка ему поклонился и, деликатно вытолкнув языком окурок, дал ему упасть на землю.
— Привет, Бред, — сказал он, и тут Бред его узнал.
Бред поздоровался, и Мерл сразу же заговорил:
— Прочёл в газете. Здорово, что вас подключили к этому фильму о Теннесси. Да ещё и с нашим вундеркиндом.
Бред, стоя там, на тротуаре, возразил:
— Да не так уж это здорово…
Но в эту минуту взгляд его упал на сведённую кисть, похожую на коготь, и руку, согнутую, словно она держит невидимого ребёнка, и Бред почувствовал, что это и правда здорово; душу его вдруг переполнила энергия, предвкушение новой полосы в жизни. Он почувствовал какое-то облегчение, справедливость возмездия: ведь скрючило руку Мерлу Брендовицу. Чью-то руку должно было скрючить, и вселенское правосудие решило, чтобы руку скрючило не ему, Бредуэллу Толливеру.
Потом он с испугом увидел, как Мерл Брендовиц, опираясь на костыль, правой рукой дотрагивается до левой.
— Маленькая неприятность, — сказал он. — Сам, дурак, виноват. Злоупотреблял. Но сейчас у нас всё налаживается. Зарабатываю деньги, репетирую богатеньких калифорнийских отпрысков, которые хотят попасть в Гарвард или Принстон. Вот пригодился и мой диплом с отличием.
Он улыбнулся. Улыбка была кривая, но другой и не могла быть. Лицо-то у него было перекошено.
Бред подумал: У нас?Он сказал: У нас?
— Да, — угадал его мысль собеседник. — Пруденс опять со мной. Янки легко не сдаются. Дай им только дорожку похуже да самую длинную дистанцию, вот тут-то они себя и окажут.
— Конечно, — выдавил из себя Бред.
— Что ж, рад был повидаться, — сказал Мерл. — И очень рад за вас. Схватите ещё одного «Оскара». Вперёд и выше! Блеск! Ad astra [41] . —
— Спасибо, — сказал Бред, пожимая её.
41
К звёздам (лат.).
— Пруденс тоже радовалась.
— Вот это здорово! — воскликнул Бред, но никакого восторга не почувствовал; он представил себе, как вечером Мерл Брендовиц входит в свою нищую квартиру, ставит костыль, а Пруденс Брендовиц, урождённая Леверелл, которой дай только дорожку похуже в забеге на длинную дистанцию, ему улыбается. И от этого зрелища его сразу покинула и энергия и надежда на новую жизнь.
Уходя, Брендовиц сделал два шага, переставляя костыль, но остановился и, обернувшись, сказал:
— Только не думайте, что я над вами изгилялся. Я говорил искренне. Я правда рад.
Он улыбнулся, и эта полная всепрощения улыбка говорила, что он знает всё, даже насчёт Бредуэлла Толливера и Пруденс Брендовиц. Улыбка на сером, измождённом лице под седыми волосами была самая настоящая, как лунный свет, который озаряет развалины разбомблённого города, и Бредуэлл Толливер так и остался на тротуаре, вспоминая дотла разрушенный бомбами город в Испании, куда они вошли лунной ночью и где только камни белели в лунной тишине.
А теперь он стоял не на бульваре в Калифорнии и не тысячу лет назад на залитой луной улице разбомблённого испанского города, а в тюремной комнатушке в Фидлерсборо и смотрел, как худой человек в заплатанном, но чистом халате длинными, белыми, ловкими пальцами старательно, но без особой надобности передвигает кастрюльку с кипящей водой, только чтобы на него не смотреть.
Потом Калвин Фидлер повернул к нему спокойное лицо под шапкой седеющих волос и спросил ровным голосом:
— Почему ты не зашёл сюда месяц назад, когда… вы совершали осмотр нашего заведения?
— Не знаю… думал…
— Думал, что мне будет неприятно?
— Пожалуй, можно сказать и так.
Калвин засмеялся.
— Человек в моём положении уже перешагнул эту черту. Так же, как — помнишь, я тебе говорил — пережил свою смерть. В общем, вышел за пределы самого себя. Вроде пикника на другой стороне луны. Той стороне, которую другие люди даже не видят.
— Тебе надо было стать писателем, — сказал Бред.
Его собеседник взял кастрюльку, посмотрел в неё и, не поднимая глаз, сказал:
— Кем бы я ни должен был стать, теперь я понимаю, что мне всегда было ясно, кем я стану.
— Врачом? — сказал Бред. — Ну да, ты всегда так говорил, даже в детстве.
Человек в белом халате поднял глаза, но посмотрел не на него, а в окно, обвёл взглядом двор, раскалённый солнцем гравий, расцветающие канны.
— Как весело мы тогда с тобой жили, — сказал он. — В детстве.