Повелитель монгольского ветра (сборник)
Шрифт:
Барон чуть прищурился и сфокусировал взгляд. Он разглядел, как между стволов, пригнувшись, порой падая и перекатываясь, уходя от пули, к нему бежит человек. Барон потянул к себе винтовку. Что-то мешало ему прицелиться, нет, не эта розовая пелена – какая-то мысль, даже не мысль, а точное знание того, что убивать нельзя, а нужно плыть, плыть в блаженный покой, и забыться, и задремать.
Унгерн стиснул зубы и нажал на курок. Отдача ударила его в плечо, боль выплеснулась и воткнулась раскаленным железным пальцем в рану.
В следующую секунду человек, в которого он стрелял, скатился в окоп и оттолкнул выпущенную бароном винтовку подальше.
– Der Toeffel [20] , – пробормотал сотник и услышал сказанное по-русски: – Ты что, немец?
Барон прищурился и увидел, что на человеке русская форма. Он был широкоскул, длинные монгольские глаза смотрели с улыбкой.
– А ты, ты кто? – борясь с болью, но чувствуя, как холодок пошел от живота вниз, обратно к пальцам, спросил барон.
20
Черт (нем.).
– Позвольте представиться – есаул соседней с вами Дикой дивизии князь Бекханов, можно просто Айдар, – расплылся в улыбке пришедший и добавил: – Спасибо, сотник, что промахнулись…
Унгерн потерял сознание. Терпеть эту боль больше не было сил.
…Солнце прошло зенит. Стало ясно, куда так спешили утром два муравья, – они вернулись, приведя с собой целый взвод сотоварищей, и дружно исследовали хлебные крошки на плащ-палатке, постеленной в окопе. Белка щелкала орешки где-то поодаль, и по веселой рощице раскатывался дробью дятел – тук-тук-тук, тр-р-р, тук-тук-тук…
– Вы меня слышите, сотник? Allo! – достиг сознания барона голос, и Унгерн открыл глаза.
Он лежал на дне, без мундира, укрытый шинелью. Плечо и рука забинтованы, а боль стала глухой и тупой. Рука онемела, но это уже были пустяки.
Озноб ушел, если что-то и угрожало жизни сотника, то не сейчас.
Есаул Бекханов сидел напротив. Он был теперь очень серьезен.
– Помощь я вызвал, потерпите, сотник, – произнес он. – Вы в состоянии отвечать?
– Да, – ответил барон и не узнал своего голоса. По крайней мере, он всегда думал, что у него баритон, а не дискант.
– Откуда это у вас? – спросил его есаул, протянув золотую пластину с изображением тигра. – Я не обыскивал вас, но она мешала перевязке, и пришлось снять…
Золотая цепочка свешивалась с пластины и играла на солнце.
– Это пайцза Чингисхана, – прошептал барон. – Тигр обозначает принадлежность к Чингисидам.
– Знаю. Откуда у вас? – продолжил допрос есаул.
– Родовое. А вам-то что, есаул? – возвысил чуть окрепший голос барон.
Тот долго молчал, неподвижно глядя в глаза Унгерну. Потом, расстегнув ворот, что-то снял с шеи и протянул барону. Две одинаковые пайцзы лежали теперь на его ладони, и две цепочки свешивались вниз и покачивались, играя на солнце.
Была тишина.
Муравьи организовали переправу хлебных крошек куда-то в закрома. Белка скрылась. Дятел замер, приглядываясь сверху к золотым зайчикам, скачущим с ладони есаула.
– Господин сотник, ваше благородие, да где же вы?! – прошелестел из ветвей голос санитара.
– Мы братья? – так же в упор глядя на новоприбывшего, спросил Унгерн и поплыл куда-то опять, но плавание не было невозвратным, он почему-то это знал.
3 августа 1241 года, Сплит, Хорватия, 3 часа утра
Еще немного. Еще совсем немного, и день, этот неотвратимый, проклятый богами степей день обрушится на голову Повелителя Вселенной и раздавит его, и погребет под обломками.
Батый знал, что вчера он начал путь к долине смерти. Знал, что сколько бы лет он ни прожил еще, никогда, о боги, боги мои, никогда больше радость не коснется его души, и только тень, тень печали, сумрак тоски, навсегда, навсегда покроют ее, укутают своими призрачными объятиями, и она станет хрупкой и ломкой, совсем прозрачной, невесомой, вся в прожилках страданий и в бороздках забот, словно изморозь на тонком ледке бесконечных луж и переправ на пути его коня утром, утром, когда солнце еще не встало, и ужас предстоящего холодными липкими пальцами трогает душу… Проклятое утро!
Все костры догорели. Стотысячная армия ждала своего командира. Женщины и рабы толпились на холмах – им были дарованы жизнь и свобода.
Батый снял с шеи золотую пластину с изображением тигра – пайцзу, знак высшей власти, знак Чингисида, знак, даровавший неслыханные почести и привилегии ее носителю, но и боль, и тяжесть, опустошающую тяжесть власти.
– Возьми, – протянул он Рите, – и знай – вот здесь, в левом углу, выбита карта моего личного тайника, там, где Итиль впадает в море, и море не знает границ, у древнего кургана, где спят мои воины. Там золота больше, чем нужно миру…
Он замолчал. И не добавил «и совсем не нужно мне…». Рита подняла на него глаза.
– У меня будет сын. – Она смотрела не мигая. – Туунийг сайн яруу най-рагч болно гэж харж байв [21] .
– Нет, – спокойно ответил Повелитель Вселенной, – он будет батыром…
Батый повернулся и вышел. Рита не шелохнулась.
И только когда свист и хохот, конский храп и топот застыли вдали, когда перестала содрогаться земля, когда первый луч робкого светила коснулся золотой пики копья, на котором больше не стлалось тяжелыми волнами знамя, она повалилась без чувств на бухарские ковры.
21
Надеюсь, он будет художником или поэтом (монг.).
Байартай.
8 июня 1919 года, территория русского (царского) посольства, Пекин, Китай
– Позвольте, принцесса, представить вам русского героя, кумира солдат и казаков и недруга уставов барона Романа Федоровича фон Унгерн-Штернберга! – Первый секретарь посольства, тучный блондин с одышкой и орденом Андрея Первозванного, с улыбкой подвел к принцессе Цзи высокого худощавого есаула в адъютантской форме.
Принцесса подняла голову и натолкнулась взглядом на холодный огонь голубых балтийских глаз барона.