Повелитель монгольского ветра (сборник)
Шрифт:
Помедлив, Унгерн поклонился. Но эти несколько секунд промедления, эта почти никем не замеченная пауза, а заметившими отнесенная к природной неучтивости барона, решили все.
Принцесса поднесла руку к запунцовевшей щеке и в замешательстве тронула ее. Затем, опомнившись, протянула ее барону, и он, приняв руку как драгоценность, склонившись, поцеловал кончики белых бальных перчаток.
Шум приема куда-то улетучился. Продолжал что-то тоном с налетом интимности рассказывать граф Шувалов, в лаковых улыбках расплывались придворные – девушка не слышала ничего. Молчал и барон.
Наконец она справилась с волнением и произнесла, указывая на солдатский Георгий на груди барона, единственную награду из всех, которую он носил всегда:
– Насколько я знаю, барон, ваш род – один из старейших в Европе, а солдатский крест дают только избранным офицерам. Какой подвиг вы совершили, барон, сколько стран вы покорили?
– Мои главные победы впереди, моя госпожа, – также на безукоризненном французском ответил офицер.
– Барон, как истинный рыцарь, предпочитает брать бастионы, а не девичьи сердца, – с ноткой ревности обронил Шувалов, ибо почуял интерес китайской принцессы к этому чужаку, неизвестно как оказавшемуся на блестящем рауте. – Да и то, господа, как прикажете быть кавалером, если казаки, по слухам, моются лишь по праздникам?!
Кисло улыбнулись стоявшие в кружок посольские, и, так же лаково лоснясь, продолжала кивать свита принцессы. Кто их разберет, этих варваров-европейцев, с их юмором! Просто нужно улыбаться всем…
Смертельная бледность покрыла щеки барона. В глазах у него потемнело, и знакомое бешенство разлилось по жилам.
– А зачем мыться чаще, граф, – спросил он, не сводя немигающего взгляда с переносицы Шувалова, – если даже сапоги моего вестового чище совести всей придворной челяди?
И, выждав полминуты, он поклонился принцессе и отошел.
Шувалов, хватавший воздух, как рыба, услышал хохот принцессы. Она не могла совладать с собой и звонко смеялась, прикрываясь веером.
– Ненавидит нас… А вы знаете, сударыня, ходят упорные слухи, что он – незаконнорожденный, сравните его лицо с портретом великого князя Михаила Александровича, да они же близнецы-братья… – прошипел граф.
Нет, в несчастливый день пришла в голову графу мысль принять приглашение на этот прием! Да и то сказать, ехал себе в Париж бы и ехал, так счастливо сбежав от большевиков из Даурии, и что толку было так долго сидеть в этом Пекине?! Да уже, господа, скоро изжога случится от всей этой басурманской пищи, parole d’honneur [22] …
22
Честное слово (фр.).
Дальше произошло то, что еще долго с ужасом будут вспоминать китайские официальные лица и с восторгом, смакуя детали, передавать из уст в уста эмигранты по всей русской колонии.
…Граф Шувалов, посланный, как шар в лузу, точным ударом в челюсть, пропахал на животе через весь длинный стол яств и остановился в самом конце, угодив лицом в блюдо черной икры. Недоуменно провожали его длинными носами осетры и стерляди, выдергивались, чтобы лучше видеть, пучки редиса из салата, сконфуженно выкипало шампанское Maison Perignon на крахмальных грудях белоснежных манишек под усеянными звездами черными фраками господ дипломатов и сановников.
Ах, какой стол был, господа! Какой забытой роскошью веяло от сервизов с клеймом дома Романовых! Разбились сервизы на паркетном полу… Какой старорежимной важностью были надуты жареные гуси в яблоках, какой покорностью веяло от карпов, какой самодовольной жертвенностью лоснились бока поросят, набитых – о боги, боги мои! – гречневой кашей с рубленым яйцом… Как верноподданно поблескивали из рассола белые грибки, какой строй держали соленые с перчиком и чесноком огурчики, какая гвардейская молодцеватость излучалась маринованными помидорами, от несвойственного им смущения прикрывшимися укропом! Какой бесстыдной, беззаботной негой исполнена была тихоокеанская белобокая жирная сельдь, как искусительно прикрывала она свою манящую наготу кольцами репчатого лука, как, развратно развалясь, плыла она в масле, и как все это рухнуло в небытие, пропало, провалилось, исчезло, растворилось, будто в мареве оморока, под грузным телом так неуклюже пошутившего графа…
О боги мои, боги! Кто сказал тебе, читатель, что нет на свете настоящей любви? Да отрежут лгуну его паршивый язык! За мной, читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь.
Туда, в огромную прихожую, где лакеи с полотенцами, чтобы вязать смутьяна, пытаются приступить и взять штурмом есаула, понукаемые грозным рыком мажордома.
Туда, где, раздавая плашмя удары оставленной у швейцара на время раута казацкой шашкой по холуйским физиям, прокладывает себе путь на волю бравый рыцарь, потомок Аттилы и Чингисхана.
Туда, где наградой звенит ему, отражаясь от зеркал и статуй, звонкий смех той, что, забыв этикет и сан, как девчонка, хлопает в ладоши, глядя, как отлетают от воина прилипалы.
Туда, где он, на секунду обернувшись в дверях, бросит ей прощальный взгляд.
И кто бы мог поверить, господа, что в этом взгляде будет смущение?! О боги, боги! Теперь уже так не любят. И так не дерутся. Ужасный век. Ужасные сердца.
29 декабря 1919 года, станция Даурия, КВЖД, Россия
Скрип. Скрип снега под валенками часового. Скрип петель, ржавых, промерзших петель полураспахнутой железной двери выстуженного пакгауза. Скрип. Скрип пеньковой веревки подвешенного над входом в штабной салон-вагон фонаря.
Метель то задувает подъездные пути мелкой поземкой, то, собравшись с силами, поднимает в черную ночь саваны белого снега, и тогда ничего не видно в двух шагах, ничего, только скрип и скрип да унылые окрики часовых в непроглядной азиатской ночи, лихо на станции, лихо в степи – сошла с ума Россия, покатилась по стальным путям, да по трактам, да шляхом, да чистым полем, прямо в пропасть – не догнать, не остановить, не спасти…
– Стой, кто идет?
– Свои, нешто не видишь?
– Стой, стрелять буду, какие такие свои?!
– Да тебе што, повылазило, аспиду?! Я вот тебе сейчас стрельну по шее!
– Петро, ты, што ль?!
– Нет, не я!
– Стой, стрелять буду!
– Тьфу ты! Да свои же!
– Кажи пароль! Стреляю!
– Ну, сабля…
– Отзыв – штык. Ты, што ль, Петро?
– Во дурак! Нет, не я!
– Стой, стрелять буду!
Тук. Тук-тук. Тук. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Сквозь взвеси пурги доносится стук топора. Плотники достраивают виселицу. Поземка прихватывает заледеневшие пальцы – не спасут, не согреют валенки, ходи веселей, пехота, не обморозься! Тук. Тук-тук.