Повелитель охоты
Шрифт:
Я шагаю в покое августовской ночи, побледневшей от запоздалой луны, Недавно слышанные речи вновь звучат у меня в ушах.
Лабан говорит:
Подношу руку к лицу — медленно, не делая никакого иного движения; и действительно, я ни в малейшей степени не почувствовал, что вышел из неподвижности, когда поднес руку к лицу, когда она скользнула по нему, как крыло или, скорее, как лапа, чтобы содрать с него маску пота и пыли; поднес руку, не считая нужным, не считая необходимым удивиться, довольствуясь тем, что вижу перед собой край поля, которое призма жаркого воздуха колеблет, как простыню на ветру, и тем, что чувствую, как падает на меня вся эта легкая земля, могущая означать угасание, растворение, от которых мне, возможно, даже не пришлось бы страдать. Тогда я сжаливаюсь над ней. Выплевываю на нее комок слюны и грязи с прожилками крови и поднимаюсь, бесцельно ухожу,
Потом настала ночь. Ночь, объявшая землю, и равнины ее, и горы. Но небо напылило слой видимости на поверхность предметов, прямо туда, где до того все сливалось в однородной черноте. А эта ясность в свою очередь изгоняется иной ночью, более неуступчивой, более суровой. И если только дождь из звезд, треск сверчков, и тьма, и ослепление, с которыми я столь безуспешно воюю, суть ничто — больше ничего.
Я продолжаю шагать, палимый внутренним огнем, стремлюсь все дальше и дальше в надежде достичь не какого-то определенного, известного места, даже не чьего-либо жилища, но точки (какая бы она ни была), удаленной насколько это возможно, и не имеет значения, сколько времени на это придется положить; в ночи и на земле — уйти, выбраться; и запретить себе думать о чем бы то ни было, кроме этого пункта назначения, пока не доберусь до него или до чего-нибудь подобного, уйти, выбраться из этой склизкой плазмы земли и ночи, из этого инертного месива, в котором я ежесекундно забываю, что иду, если не забываю, что могу потонуть в нем со всеми своими потрохами и никогда не вынырнуть, если перестану идти. Это, пожалуй, даже все, что я способен понять, и трудно сказать, как я до этого дошел, тем более что ничего, никакого знака мне не было дано увидеть или предчувствовать; быть может, это вера, простая вера, или припомнившийся страх, или инстинктивное узнавание врага. Полагаясь лишь на собственные способности, на собственную выдумку, стремясь только к одному: забыть о нагромождении жестокостей позади, удалиться от него настолько быстро, насколько это позволяют мои измученные, онемевшие ноги. Все во мне, от глаз до колен, влекомое вниз, рвется вон. И однако тело за гранью изнеможения выказывает большую склонность к продвижению вперед, нежели к тому, чтобы остановиться, сдаться, рухнуть на месте, — даже после того, как я спотыкался и падал на землю столько раз, что давно уж сбился со счета. Но не испытывая в поврежденных местах ничего, кроме щекочущей нечувствительности, испытывая лишь ощущение того, что я все дальше углубляюсь в темную сумятицу и убегаю от самого себя и что это мой единственный шанс.
Уже и не воображая по прошествии этого неисчислимого срока, будто я увеличиваю расстояние, расширяю пространство между собой и тем, другим, который не может быть никем иным, кроме меня самого, от кого я убегаю: в действительности оба мы отныне связаны, скреплены неизменными расстоянием, пространством, временем, подвешены на одной нитке; и это ухмыляющееся черное отчаяние непрестанно толкает меня, и я все бегу и бегу в надежде не то чтобы когда-нибудь прибежать, но просто сохранить в целости ту скромную дистанцию, которую мне удалось оставить за своей спиной; итак, впереди — ничего, а позади — представление о чем-то неведомом, неподвижном, зыбком, густом, судорожном, неизбежном и о его непостижимой скорости, благодаря которой оно неизменно готово поймать меня, в то время как мне кажется, что я оставил его позади, в то время как я не могу придумать ничего лучшего, кроме как оставлять его возможно дальше позади, и это мой единственный шанс.
Ваэд говорит:
Время от времени фары еще пронзают ночь неукротимо горящим взглядом. Приближаются. Испепеляют нас своим неистовым пламенем. Проносятся мимо. Они становятся все более редкими. Местность вокруг нас пустеет, опустошается до дна, Пользуясь этим, Жабер прибавляет скорости. Теперь мы катим совершенно одни. Очень быстро лента асфальта, по которой мы мчимся, сужается, вспучивается, деформируется. Тем не менее Жабер не сбрасывает газ. Автомобиль подпрыгивает на ухабах. Мы въехали в другую ночь, не ту, которую прорез'aли до сих пор. В ночь девственную, степную. В машину вместе с нагретым воздухом врываются ее сухие запахи.
Гонка по грунтовой дороге. Такое когда-то уже было. А именно когда мы выехали из Женевы. Введенные в заблуждение указателями, которые должны были направить нас на Аннеси [8] , мы чересчур отклонились к западу. Ги Ренье, который был за рулем, понял это довольно скоро. Он повернул назад. Мы вернулись к полицейскому посту свободной зоны [9] , который перед этим оставили слева. На этот раз мы объехали его с правой стороны, чтобы попасть на дорогу, которая показалась нам пошире. Этим маневром мы, похоже, совершили нарушение. Полицейский в стеклянной будке принялся усиленно жестикулировать. Ги затормозил. Не выходя, полицейский раздраженным взмахом руки дал нам знак продолжать движение. Ги тронулся в путь. Проехав какое-то время, он включил ближний свет. Нажав на акселератор, обогнал тяжелый грузовик. Начиная с этого момента, он то и дело переключался с ближнего света на дальний и обратно. Ночь вокруг нас заметно густела. Ги еще прибавил скорости. Очень быстро дорога сузилась, вспучилась, деформировалась, Тем не менее он не сбросил газ. Сотрясаясь, автомобиль начал подпрыгивать. Мы въехали в ночь более непроницаемую, но не такую несгибаемую, не такую насмешливую, как теперешняя. В ночь, напоенную запахами хлевов и возделанной земли. Мы снова ошиблись дорогой.
8
Город во Франции (департамент Верхняя Савойя), неподалеку от границы со Швейцарией (к югу от Женевы).
9
Свободная зона — часть территории государства, находящаяся вне таможенных кордонов и имеющая особый административный статус.
Тут меня молнией поражает мысль — мысль о другой жизни. О другом образе существования, о другом пути. Непонятное волнение стискивает мне горло. Я вдруг так глубоко проникаю взглядом в суть вещей и так по-иному их воспринимаю! Осознаю, что существование тоже может потерять подвижность и упругость. Застыть, превратиться в пустыню, обескровленную неподвижностью, которая даже не трагична — просто пуста. Меня раздирают страсти. Обуревает надежда поймать эту молнию, укрыть ее в себе. Я не хочу жить бездумно. Не хочу просто жить, забывая, что я существую.
Там была европейская ночь, в которой спали животные, спали их хозяева — люди суровые и сильные, завершившие очередной день работы на этих полях; ночь, в которой, казалось, слышно было, как плещется в прудах вода, шуршат в лесу ночные птицы, мыши и зайцы. Она жила полнокровной жизнью: фермы, хлебные и сенные амбары, бродильные чаны, выгребные ямы, густая и плодородная земля, темное месиво.
Ги явно гордился своей бежевой фуражкой, плоской, как берет, которую приобрел сегодня в ультрасовременном универсальном магазине, построенном на месте дома, в котором родился Жан-Жак Руссо [10] . (Захватив место, магазин не преминул воспользоваться выгодами своего расположения для поднятия престижа: мало того, что на мраморном фасаде огромными металлическими буквами красовалась мемориальная надпись, так к ней еще присовокупили фразу Жан-Жака, посвященную тому самому жилищу, которое стерли с лица земли.)
10
Писатель и философ Ж.-Ж. Руссо (1712–1778) родился в Женеве во французской протестантской семье.
— Моя жена всегда была против того, чтобы я носил фуражку, — смеясь, сказал Ги.
Я отозвался:
— Но эта тебе очень идет.
— Посмотрим, что она скажет.
Потом в нескончаемом круговороте машин мы поехали наудачу. И все же мы с Ги одновременно заметили большую освещенную синюю стрелку, на которой значилось: Аннеси-Гренобль. Мы взяли указанное направление. На разветвлении мы его потеряли. После некоторого колебания Ги устремился вперед, доверившись своему чутью. Точно такая же стрелка попалась нам дальше, потом еще одна. Начиная с той минуты мы старались держаться взятого курса, мало-помалу высвобождаясь из потока автомобилей и углубляясь в периферийную область.
Проезжая мимо заправочной станции, Ги сказал:
— Все-таки не мешало бы заправиться — здесь бензин дешевле.
Оставив позади две заправки, он остановился у третьей.
— Но только не доверху. На таможне иногда проверяют даже уровень горючего в баке.
Вскоре мы сбились с дороги. В отличие от Ги я нисколько не досадовал, мне даже нравилась эта сельская дорога посреди погруженных во мрак полей.
Оживить собственный облик, навести на него глянец, благодаря которому зеркало начинает блестеть, все улавливать, ничего не раскрывая. Очистить его и сохранить это пламя.
— Душа? — говорил тем временем Ги. — Это слово не будит во мне никакого отзвука: я не чувствую никакой сущности, которую бы оно обозначало.
Двигатель работает теперь на больших оборотах. Жабер переключается на четвертую передачу, и натужный рев сменяется еле слышным, убаюкивающим рокотом — он даже тише, чем шелест воздуха, обтекающего лобовое стекло.
— Напротив, — продолжал Ги, — горячая и мучительная жажда жизни — вот что я ощущаю в каждой клеточке тела. Радость жить. И не более того. Но и не менее.