Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)
Шрифт:
– Слава Богу, успел, сынок. А мы ведь твою телеграмму в ночь получили. Я Максиму Григорьевичу и говорю – умру, но поспею.
Как же не встретить самого родного мне мальчонку. Своих Господь не дал, а тебя – нянчил. Да и на коня, впервой, именно тебя я подсаживал.
А сейчас – орёл, казак.
И он стал любовно разглядывать молодого Каледина.
– Ты, это, сынок, не переживай, но батюшка что-то прихворал. Сам хотел ехать, да я не пустил. Кашляет. Застыл где-то. И то – неслух. Говорю ему – не ходи налегке на рыбалку-то, а он – в одной косоворотке.
А ещё – волновался очень за тебя. Для отпуска – не время, говорит. Почему тогда Алексей едет? Ежели что плохое – пусть и в дом не входит.
– Нет, дедуня. Всё хорошо. А отпуск мне – сам Великий князь, Николай Александрович объявил, за выступление на научной конференции.
И хотя дед Степан и слов-то таких не знал, но согласно закивал головой – коль Великий князь, значит, было за что.
За неугодные дела отпусками не награждают. Да ещё и Великий князь – отродясь такой милости не знал. Но, зная, что что-то надобно сказать в ответ молодому Каледину, протянул, как-то даже тоскливо:
– И, сынок, теперь служба лёгкая, времена иные, а в мою пору – как что не так – получай по мусалам.
– Видишь, – и он обнажил жёлтые искуренные остатки зубов, а четырёх передних – и вовсе не было – его благородие сотник Вохминцев, у коновязи, за то, что его коня, другой, за холку зубами цапнул. Так они меня всего измордовали. Зубы с кровью так и выплюнул.
Затем, поняв, что сказал что-то неподобающее к этому случаю, торопливо зачастил:
– А вот у батюшки твово – такого не водилось ни в полку, ни в усадьбе. За всю жизнь, а я, почитай, при нём уже сорок годов, ни на войне, ни здесь, на хуторе, никого пальцем не тронул. Справедливый человек. За это и почитают его.
А на войне, остатней, где Его Высокоблагородие уже полком командовал, урядник Скоробогатов и смерть за батюшку твово принял. Святой поступок. И каждый, в полку, окажись поблизости, сделал бы то же самое.
Алексей заинтересованно слушал старика. Этой истории ему отец никогда не рассказывал. И он попросил дедуню Степана, как всегда его величал с младенчества, так как матери почти не знал, совсем молодой ушла, сгорела на ногах, истаяла от туберкулёза, и дед Степан заменил ему и отца, и мать.
Выпаивал кобыльим молоком и так прикипел к малышу всем своим сердцем, что ни одну бабу с хутора к нему не подпускал.
И сейчас, с любовью оглядывая статного старшего урядника, думал:
«Мальчишка ведь совсем, восемнадцатую весну лишь встретил, а ишь – уже в чинах. Это ведь по войне – командир взвода, а то и выше бери».
И удовлетворённо улыбался:
«Этот справится и с эскадроном. Дюже умный. Помню, силком от книг оттаскивал. И гулять не хотел. Всё за книгу – да и в укромный уголок».
Поэтому он с гордостью, расправив свои вислые и редкие уже усы, закурил неизменную трубочку, и неспешно повёл свой рассказ:
– Под Яссами было, сынок. Родитель твой только принял полк под своё начало, с месяц минуло, не больше. И так пёкся о людях, что они сразу его полюбили. И более всех наказаний, на которые был скор на руку прежний командир, Его Высокоблагородие полковник Мезенцев, люди страшились его укоризны, его недовольства.
Всему обучил полк – и строю, и рубке, и лихости в атаке, и владению оружием. А больше всего любил лихие рейды по тылам противника.
Дед Степан счастливо заулыбался.
– Всё, бывало, перевернём в тылу у турок. Всё смешаем. И с победой, и с богатыми трофеями, к себе возвертаемся. Считай, без потерь.
В одном был непреклонен и суров – ежели кто оставит товарища своего, убитого иль раненого в рейде, во главе с эскадронным командиром отправлял отряд на поиски. И пока не доставят погибшего или раненого – никому покоя не давал.
И всем говорил: «Как мы поступим с товарищами своими, так и с нами поступать будут. Пока я командир полка – не будет у меня примера позора и бесчестия, чтобы своих казаков на вражеской территории оставлять».
И мы, завсегда, сынок, своих вывозили. Сами кровью омывались, но друзьёв-товарищев не бросали. Ни за что.
Сладко затянулся душистым дымком и продолжил:
– И в одной из вылазок – не уследили мы. Да и конь Его Высокоблагородия был резвее наших. Огонь, а не конь. До сих пор помню. В яблоках, с белыми чулками на передних ногах.
Да, горячее было дело. И Его Высокоблагородие врубился в строй турок, троих шашкой достал, я это видел сам, поспешал на помощь.
Молодо сверкнули его глаза, и он, не по возрасту, бодро, чуть-ли не прокричал:
– А я молодой – справный казак был. На первом году службы лычки младшего урядника выслужил! Так вот!
И я за Его Высокоблагородием, Максимом Григорьевичем, во весь дух устремился. Впервые коня не пожалел, ожёг шашкой, плашмя, надо было спасать командира. А как же? Такой у нас был порядок.
Пожевал сухими и морщинистыми уже губами и сокрушённо продолжил:
– Да опоздал! Опередил меня урядник Скоробогатов. Степенный был казак, старшего призыва. Лет за сорок ему уже было.
Он своим конём сшиб турка, который уже занёс свой ятаган над головой Его Высокоблагородия. Ещё двоих-троих шашкой достал. Но турок было очень много. И в спину Его Высокоблагородию – ещё миг, вонзилось бы сразу три–четыре пики. И Скоробогатов, понимая, что отбить их не сможет, не успеет, вздыбил своего коня и принял разящий удар трёх пик сразу на свою грудь, чем и спас любимого командира, батюшку, значит, твово.
А тут и мы подоспели. Я двоих успел срубить, а казачья лава смяла турецких спагов и сокрушила весь их отряд.
Максим Григорьевич, Его Высокоблагородие – сам, спешившись после боя, выдернул пики из груди Скоробогатова, закрыли ему глаза, поцеловали героя и велели казакам доставить его тело в расположение своих войск.
Похоронили героя – честь по чести. Максим Григорьевич речь проникновенную сказали. И велели всем равняться на героя, за товарищев своих – ни крови, ни жизни не жалеть.