Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)

Кожемяко Иван Иванович

Алексей молча сжал руку отца и благоговейно её поцеловал. Да так и застыли они надолго, пред большим портретом ослепительно красивой молодой женщины, которая с высокой радостью в глазах, взирала на них со стены, обрамлённая тяжёлой, в золотом багете, рамой.

Алексей обошёл весь дом после застолья и поднялся в свою комнату, на втором этаже. Тут всё было как прежде. Книжные шкафы, полные книг, придавали его обители вид нарядный и торжественный.

Стол у окна был до мельчайшей трещинки знаком. На нём стояла ваза со свежесрезанными

цветами, манила к себе сияющая белизной постель, которую Дуняшка успела постелить.

Даже кружка узвара, как привычно называли здесь любимый его напиток, настоянный на фруктах из домашнего сада, стояла у дивана на тумбочке.

Он словно провалился в небытиё, лишь коснулся подушки, и сразу же уснул.

Дивный сон снился ему в эту ночь. И утром, вспоминая его, он даже вздрогнул – уж больно фантастическим был этот сон.

Он отчётливо видел себя, уже пожившим, в тяжёлых погонах генерала от кавалерии, во главе армии, которая вела изнурительные бои с германцами на Западной границе империи.

Сам Государь, уже новый, сын Александра III, с бесцветными глазами и почему-то в погонах полковника, вручал ему Георгиевский крест за заслуги перед Отечеством.

На груди его парадного мундира теснились многочисленные боевые отличия. На левой стороне, привычно, застыла Георгиевская шашка, которой он был удостоен за войну с японцами. Он отчётливо помнил, что это не его шашка, а отцовская, точно такая же, которую тот передарил своему сыну ещё в юные лета. И Алексей, как память и честь, всегда носил отцовский клинок.

Утром он долго приходил в себя и даже с отцом не поделился этим сном-маревом: «Какие японцы, какая война с ними? Пригрезится же такое».

И только в далёкие, ещё будущие годы, в ходе Великой войны, вспомнит он этот вещий сон и ещё больше уверует в Господа и его предвидение, в тот предначертанный путь, который ему уготовил Всевышний и судьба.

Быстро собравшись, спустился вниз, где все уже ждали его к утреннему чаю.

Отец был бодр, от болезни не осталось и следа.

Сегодня он был в парадном мундире, со всеми орденами, и дед Степан всё охаживал своего любимца щёткой, сдувая с него и несуществующие пылинки.

Торжественно, по-выходному, были одеты вcе домочадцы, и даже дед Степан сверкал алыми лампасами на новых шароварах, заправленные в белые вязаные носки, а его чирики нестерпимо блестели – он всё утро над ними колдовал, надраивая маслом, которое ему принесла в плошке Дуняшка.

На мундире, с полковничьего плеча, сверкал надраенный золой его Георгиевский крест, борода и усы были аккуратно подстрижены, а казачья фуражка, с алым околышем, едва держалась на макушке.

Алексей был в новом мундире, с лычками старшего урядника.

Чай пили на веранде, где вдали, в солнечных бликах, привольно нёс свои воды Дон.

С церкви доносился колокольный перезвон и купола её словно пронзали густую синь и крестами устремлялись прямо в небо.

Чинно

и важно шёл впереди всех домочадцев Каледин-стварший, бережно и почтительно поддерживаемый под руку сыном.

Встречные казаки прикладывали правую руку к козырькам выходных фуражек, почтительно кланялись полковнику.

Он, в ответ, подчёркнуто аккуратно подносил свою руку к правому виску и слегка кланялся головой в сторону приветствовавших его с сыном станичников.

Любопытные молодые казачки, не стыдясь, во все глаза смотрели на молодого Каледина, а те, что побойчее – громко, вослед, зубоскалили:

– Ой, бабоньки, вот уж генерал, так генерал – сынок у Максима Григорьевича.

– Хотя бы одну, в вечор, приголубил, ишь, как рдеет-то, как красна девка.

И Алексей, на самом деле, заходился заполошным румянцем от невинных шуток молодых казачек и опускал долу свои красивые, чуть раскосые глаза, опушённые длинными ресницами.

Каледин-старший всё это видел и только молча посмеивался в свои усы.

А одна, уж совсем настырная, смелая, даже встала впереди и зубоскаля, глядя прямо в глаза молодому Каледину, задиристо сказала:

– Ой, Алексей Максимович, забыл, как у пруда сидели, и ты мне всё говорил: «Вот стану, Анфиса, генералом, тогда тебя замуж возьму». Годков пять тебе было, а мне уже семь. Али не помнишь, суженый мой?

Даже отец Алексея покраснел от настырной бабы и тихо, сквозь зубы, сказал:

– Дай пройти-то, бесстыжая. Вон – муж у забора, да и дети – мал-мала меньше жмутся к юбке, а ты всё охальничаешь…

Но задиристая казачка не сдавалась:

– А что мне муж, ваше Высокоблагородие, мне Ваш Алёшка люб с детства. За погляд – что, деньги берёте? Дайте хоть полюбоваться на старую любовь.

Казачки, вокруг, так и зашлись от хохота, но доброго, беззлобного, и старый Каледин это хорошо понимал.

И только махнул рукой, не ввязываясь больше в спор с этой говорливой хохотуньей.

На площади у церкви, весь народ кланялся семейству Калединых, а матери, чьи дети были призваны в армию, тайком осеняли Алексея крестным знаменем и просили у Господа покровительства и защиты для него и своих детей.

Служба шла чинно. Настоятель Храма отец Кирилл был в добрых приятельских отношениях с Калединым-старшим, и в конце службы сказал доброе проникновенное слово в адрес славного семейства, которое во славу Отечества не жалело в веках ни крови, а если надо – и самой жизни.

– А сегодня, – закончил он, – в рядах русского воинства и молодая поросль Вашего славного рода, достопочтенный Максим Григорьевич.

И я верю, что у достославного отца таким же будет и наследник, которому государство российское вверяет своё бережение и защиту. Храни Вас Бог, дети мои! А я, пока жив, всегда буду просить у него защиты и покровительства молодому воину, ждёт которого, я это точно знаю, слава великая на ратном поприще и признание всего Отечества.