Повернуть судьбу вспять
Шрифт:
Мать вскинулась, поперхнувшись и побагровела.
— Перестань врать! Ты все время придумываешь что попало… Как к тебе относиться по-другому, если ума нет?! Тебя и так все дурочкой считают! — накричала она, всплеснув руками. — Господи, неужто черти? Так ведь плохо и живут, когда учить есть кому! Их нельзя видеть… В больницу такие-то попадают! Вот сдам в психушку, чтобы неповадно было!
— Можно подумать, если на них не смотреть, они не побьют! — упрямо и обижено заявила Любка.
Она решила, что не стоит скрывать от матери свои способности.
После той ночи она много
Если судить по бабушкиным рассказам, колдунов в их селе в свое время было много — и Любку они лечили. И многие расплачивались за свое молчание, когда приходило время умирать. Сначала духи вытаскивали его язык, который он держал за зубами, потом не опускали, пока в доме не разломят потолочную балку, разрывая союз. Так в течение долгих веков обрывались нити, которые поднимали человека до природы, открывая тайны бытия. Теперь люди смотрели на природу пустыми, холодными и безжалостными глазами. Человек стал слеп, и не нужен природе так же, как она человеку. Духи не ушли с земли, но теперь они не жалели людей, обнажая их суть. И эта суть не только не радовала человека, но приносила одну беду за другой.
Например, какой бы дух закрыл глаза на то, что его закабалили и сделали рабом?
Но если дух вдруг стал человеку врагом, он заставлял его сознание спать, как если бы человек видел дурной сон и не имел возможности проснуться. Тысячу лет миллионы отверженных духами людей спали — и молились на хозяина, и отдавали ему своих детей, чтобы тот убивал их, продавал, загонял в стоило, как скотину. Человек не только не искал ни правду, ни справедливости, но умножал свое горе, но освобождал себя от любых мыслей, которые могли хоть как-то поднять его. И только колдуны, которые учились у духов, никому не подчинялись — уходили в леса, несли в народ знания и правду, лечили людей, даже когда те охотились на них, как на зверей.
Любка вдруг интуитивно почувствовала — о духах врать нельзя. Это не люди, они не прощают навета. И не будут кормить с ложки ни друга, ни врага — они руководили людьми, забивая иных насмерть.
Мать вдруг вызвала у нее негативное чувство неприязни и раздражения. Понятно, что если мать будет упорствовать в своем невежестве, духи не замедлят позвать отчима и непременно заставят ее открыть ему дверь. «Твое неверие станет нам могилой…» — мысль вертелась на кончике языка и никак не могла сорваться, облачившись в слова. Не могла же она совсем не помнить о себе…
Любка вдруг подумала о том, что если маг принес ее, то мог наложить заклятие и на мать…
— Мам, тебе, наверное, приятно было смотреть, как твой сожитель выгонял меня жить в стайку? — с обидой сказала Любка, настроение у нее упало. — Ты так быстро забыла, как к нам пришел этот дом… Ну пускай, я придумала, а как ты объяснишь, что мы столько раз были на волосок от смерти и выжили? Однажды они могут не простить…
— Кто? — мать тоже рассердилась.
— Духи, — бросила Любка, отворачиваясь.
Мать с минуту молчала, пережевывая пирог с квашеной капустой. Но Любка заметила, что она не откусила, после того, как проглотила, а сидит и не двигается.
— Ну ладно я, понимаю, не от хорошей жизни придумываешь, мне самой иногда лезет всякая чертовщина… Но другие-то не поймут! — она отложила пирог и отодвинула кружку с чаем. — Это ж надо так нафантазировать! — удивленно произнесла она, не обращаясь на этот раз к Любке, уставившись в пространство. — Только фантазии, Любка, нас не накормят, к жизни себя надо готовить.
— А конфеты? — смягчилась Любка. — Волшебники, но можно сказать духи… Что-то общее между ними есть.
— Стащила у кого-то, как теперь людям в глаза смотреть? — снова рассердилась мать, выходя из задумчивости и хлопнув ладонью по столу. Теперь она смотрела на Любку и видела в ней преступный элемент.
Любка от досады готова была взорваться. Мать была уверена, что конфеты ворованные, — забрала все до одной и начала у всех спрашивать, кому такие давали. У Тани спросила, у соседки, у Инги, когда та пришла с мешком вещей для Николки. А потом спрятала, мучая подозрениями ее и угрызениями совести себя.
Когда она хоть что-то у кого-то взяла?!
Не было такого, но мать ей не верила.
Сначала Любка даже испугалась, а вдруг кто-нибудь возьмет да скажет: «ну да, мои!» — и мать отдала бы, как деньги — целую пачку, которую нашла в печке. А могла бы себе взять, а потом сказать, что не видела. Нарочно или по случайности бросила кассирша сберкассы деньги в печь, а только всегда так, у матери никогда ничего не задерживалось. Могла бы сказать, что затопила и не посмотрела.
— А портфель в первом классе я тоже стащила? — разошлась Любка.
— Опять придумывает… — всплеснула мать руками и словно ни о чем таком не говорили, тут же перевела тему: — И зайди в столовую, говорили, газировку привезут, возьми Николке.
Спорить с матерью бесполезно — Любка взяла сумку и вышла, с силой хлопнув дверью.
На улице было морозно и уже взошло солнце. И на мгновение замерла, когда заметила покрытую изморозью и припорошенную снегом рябину, которая в свете солнца, взошедшего красновато-желтым шаром и зависшего над домами с высокими столбами дыма, искрилась миллионом разноцветных искр. Любка потопталась на месте, наслаждаясь сказочной красотой. Запомнить бы, но запоминать такие красивые вещи у нее не получалось, образы словно бы падали на дно глубокого колодца. Слушая хруст снега под ногами, она все еще продолжала мысленно спорить с матерью — и в этом ее разговоре побеждала не мать, а она.
На душе как-то сразу стало легче, дурные мысли вылетели вон.
В конце концов, куда они денутся от нее эти конфеты? А платье можно у Тани попросить, Надя ей привезла много одежды. Конечно, одевать чужое себе дороже — однажды попросила у Вали Иволгиной платье на танцы, а потом весь вечер пришлось краснеть. Валя не перестала повторять всем и каждому, что платье это ее, и что одевала она его всего лишь несколько раз, и рассказывала, откуда она его взяла, и сколько стоит. А еще при всех несколько раз одернула, чтобы не порвала или не запачкала. После того раза Любка чужое носить зареклась крепко-накрепко, уж лучше в школьном платье — но ведь Новый год не каждый день, один вечер можно и потерпеть…